Наступила весна. Приближалась летняя экзаменационная сессия.
Курсовая работа пошла хорошо. Как он узнал потом, ее с интересом читала вся кафедра.
А Гале он так и не ответил. Где-то затерялось письмо, и вначале он перерыл все учебники, залежи черновиков под кроватью и в шкафу, но конверта так и не нашел. Потом начались государственные экзамены, возникли сложности с распределением, пошла подготовка к работе над кандидатской. Поездки по адресам, переписанным из записной книжки профессора, гостиницы, библиотеки, деловые встречи, необходимые знакомства, которые ему с необыкновенной легкостью и с таким очарованием устраивала Елена Викторовна! Все отдалилось, размылось, отошло.
Но иногда во время этих встреч, ученых разговоров или в минуты отдохновения от тех и других на него вдруг наваливалась усталость. Он ощущал ее физически и нравственно, как болезнь, которая поражает и обрекает не только тело. И в эти минуты Вадиму стали отчетливо вспоминаться некоторые эпизоды, иногда одни и те же по нескольку раз, того теперь уже давнего деревенского романа. Ему уже казалось, что они, те эпизоды, существуют сами по себе, вне его, живут своими законами и независимо от его воли являются ему вдруг, погасив все вокруг. Через некоторое время все исчезало, но тяжесть и усталость — нет. Постепенно он научился угадывать их приход, так некоторые несчастные, одержимые страшными недугами, предчувствуют наступление припадка. В сущности, думал он, это и есть припадки, ни больше ни меньше: напряжение, почти судороги, потом полнейшее опустошение...
Однажды ему вспомнилась тропинка от бани к дому, мокрая от недавно прошедшего дождя, скользкая и теплая. Они идут босиком. Он держит Галю за руку и улыбается ей в темноте. Потом, у калитки, они прощаются. Она обнимает его холодными руками за шею и целует. Ее голубое платье кажется белым, оно тает в темени, будто в глубокой воде. Он смотрит ей вслед. Потом, когда Галя исчезает, — на засветившееся желтым электрическим светом крайнее окно. Вот там задернулась шторка, колыхнулась и пропала тень на ней. Ветхая калитка едва проступает из темноты — будто старые покосившиеся кресты на кладбище. Деревья вокруг больше похожи на свои отражения в воде, на угрюмые миражи. Он вздыхает, улыбается. Он чувствует прохладу ночи и усталость, которую можно утолить крепким здоровым сном. Он поворачивается, еще раз оглядывается на окно в саду, оно еще светится, отбрасывая на неподвижную крапиву широкую, как простыня, прямоугольную тень, и идет обратно. И вот, когда он уже у того места, где нужно сворачивать и идти луговиной, чтобы потом выбраться на дорогу, из-за акаций кто-то выходит, хватает его за свитер и шепчет сквозь стиснутые зубы: «Если ты, гад, ее обидишь, то… то я не отвечаю за себя. Понял, студент?» Темно. Вадим не видит этого человека, внезапно налетевшего на него из-за зарослей акации, но он узнает его, нет, не тогда, тогда он так и не узнал, кто остановил его, а теперь. Вадим чувствует нарастающую злобу и страх. «Ты что-нибудь понял, студент?» — настаивает тот; от него попахивает водкой и еще бензином или соляркой, Вадим не разбирается в этих запахах; он ниже ростом, но крепче и руки у него тяжелые и сильные. И если он сейчас схватит за горло, думает Вадим, облизывая пересохшие губы, то я ничего не смогу сделать, чтобы помешать ему. Нужно что-то сказать в ответ, только так можно защищаться, драться бессмысленно, он сильнее меня, синяки мне ни к чему, да, что-то сказать... что-то убедительное... Но он не успевает: тот с силой отталкивает его в сторону, презрительно усмехается и исчезает в темноте. Остается только ощущение своей беззащитности, униженности, страха и стыда. Он стоит по колено в холодной мокрой траве и дрожит, вначале слабо, едва ощущая свою дрожь, потом сильнее и сильнее, так, что начинают постукивать зубы. Он мерзок себе и жалок.