Моульди ничего не отвечал, и оба мальчика на минуту смолкли. Я также лежал тихо, чтобы вслушаться в их шепот. Разговор их не беспокоил, даже почти не интересовал меня, мне просто приятно было слушать их, и я слушал.
Сдержанность Моульди возбудила подозрение Рипстона.
— Моульди, — спросил он, — если это не простуда, так что же это делается со Смитфилдом?
— Почем я знаю! — неохотно отвечал Моульди.
— Да ведь ты же был в больнице, ты видал там многих больных, может, с кем-нибудь было то же, что с ним?
— Тише, — заметил Моульди, — он, пожалуй, не спит.
— Спит; слышишь, как он ровно дышит?
— Да; а слышишь, как под ним солома шуршит, должно быть, опять озноб сделался.
Затем он прибавил еще более тихим шопотом:
— Жалко мне, что я отдал ему свою куртку, Рип; шапка не беда, а куртку жаль!
— Экая ты жадная скотина! — выбранился Рипстон — он бы наверное отдал тебе свою куртку, кабы тебе понадобилось!
— Ну, пусть себе пропадает, все равно! — вздохнул Моульди.
— Отчего же пропадает? Ты же ведь завтра возьмешь ее?
— Ну, нет, с ней вместе можно захватить такую вещь, которой бы мне не хотелось.
— Да что такое? — говори толком!
— Тише, тише! — Коли он услышит, так перепугается.
Они тихонько приподнялись и высунули головы из фургона, но я все-таки слышал все, что они говорили.
— У тебя привита оспа, Рип? — спросил Моульди.
— Привита, и свидетельство есть.
— Ну, отлично, значит тебе и бояться нечего. А у меня не привита, ко мне горячка как раз пристанет!
— Разве у него горячка? — испуганным голосом спросил Рипстон, — значит, он умрет, Моульди?
— Почти наверно.
— Вдруг, Моульди? — так вдруг и умрет?
— Нет, не вдруг, — прошептал Моульди. — С ними там еще прежде разные штуки делают, головы им бреют и все такое.
— Это зачем же, Моульди? — с сильнейшим страхом спросил Рипстон.
— Да они совсем как сумасшедшие делаются; коли их не обрить, они себе все волосы вырвут, — отвечал Моульди.
— Ах, какая беда! — Так это бедный Смитфилд умрет! — Бедняга Смитфилд!
И Рипстон заплакал. Я едва верил глазам своим, но эта была правда, он плакал.
Я не испугался и даже не удивился тому, что у меня, по словам Моульди, была горячка. Горячка была самая худшая болезнь, какую я знал, а я чувствовал себя очень и очень худо. Я знал кроме того, что горячка смертельна, но даже это не пугало меня. Мне хотелось одного, чтобы меня оставили в покое, чтобы никто не трогал меня, не говорил со мной. Рипстон и Моульди продолжали шептаться в другом углу фургона; я слышал и их шепот, и разговоры, смех и ругательства мальчиков, игравших в карты, и топанье ног, и всякие другие звуки. Понемногу все стихло, только товарищи мои продолжали разговаривать. Я рад был, что они не спят; мне ужасно хотелось пить, и я попросил Моульди достать мне глоток воды.