Так, под старушечий говорок, неприметно и прошли всю дорогу. Свернув за очередной поворот, мы оказались перед небольшим храмом в стиле барокко.
– Вот и Ильинка. – Старушка перекрестилась на купол церкви. – А я пойду. Тут до Степаниды рукой подать.
– Спасибо, что довели, Аксинья Филипповна.
– Не за что, молодые люди. Ну ты, Стасик, непременно приходи в гости, как обещал. Будем ждать.
Она махнула нам рукой и посеменила в сторону маленького деревянного домика.
Подполковник на автомате вежливо кивнул головой и уже было двинулся к храму, как внезапно остановился, резко развернувшись в мою сторону:
– Подожди, о чем это она?
В ответ я мерзко ухмыльнулся:
– Вы, Станислав Федорович, только что согласились свататься, если смотрины вас устроят. И завтра – нет, уже сегодня вечером, об этом будет знать каждая собака в Посаде. Уж Аксинья Филипповна на этот счет постарается, можете не сомневаться. А нравы здесь суровые. Если девку отказом опозорите, родня вам рыло-то ох как начистит. И родаков у них тут у всех по полгорода…
Стас аж отшатнулся от меня:
– Ты че, ты че?! Какие смотрины!? Ты говори, да не заговаривайся…
– А ты вспомни, о чем только что она говорила и на что ты соглашался…
Подполковник на секунду задумался, видно прокручивая весь разговор, и присвистнул:
– Ё-моё, как же она меня в оборот… Ну и бабка. Ей только в следственном отделе у нас работать…
И сразу накинулся на меня:
– Что ж ты, сволочь, молчал? Не мог разговор в сторону увести? Не видел, что я после ее «стрельну, не сумлевайся» в ступор впал?
Я злорадно осклабился:
– Что, чекистская морда, попал? Это тебе за «хлыща в шляпе» и за то, что я твой портфель всю дорогу, как ишак, волок.
Стас посмотрел на меня еще раз сурово, потом лицо его дрогнуло, и он заржал как конь. Я тоже больше не смог сдерживаться и начал хохотать вслед за ним.
Внезапно его лицо стало печально-строгим:
– Ну, старина, и заварили мы кашу…
И было не очень понятно, что он имел в виду. То ли как его чуть не окрутили, то ли про решительность старушки стрелять, защищая свой храм…
В церкви было как-то особенно скорбно. Одинокий женский голос, тихий и мелодичный, с клироса не то безнадежно взывал, не то просто жаловался Богу на старославянском. С пятиярусного иконостаса святые печально смотрели на горящие свечи и, казалось, не могли отвести глаз от их мерцающего огня. Прихожан в этот час не было, и только четыре монаха, по-видимому из закрытой теперь Лавры, неслышно молились в разных углах храма. За нашими спинами раздался приглушенный шепот:
– Красиво поет наша певчая, правда?