— Я думала, сэр, что вам может быть удобнее, если часы…
— Конечно, конечно. Я только предпочитаю вообще, чтобы ко мне не входили и не мешали мне.
Незнакомец обернулся спиною к камину и сложил за спиною руки.
— А потом, когда часы будут починены, — сказал он, — я попросил бы чаю. Но не прежде, чем будут починены часы.
Мистресс Галль уже собралась было уйти; она не имела на этот раз никаких поползновений вступать в разговор, так как не желала получат щелчки в присутствии мистера Генфрея; но приезжий сам остановил ее вопросом, не сделала ли она каких распоряжений относительно багажа в Брамбльгорсте, на что она и ответила ему, что уже переговорила с почтальоном, и артельщик доставить багаж завтра утром.
— И, наверное, раньше нельзя?
Мистресс Галль с заметной холодностью подтвердила свои слова.
— Следует объяснить вам то, чего я не мог объяснят раньше, потому что слишком устал и озяб. Я занимаюсь экспериментальной химией.
— Вот что, сэр! — проговорила мистресс Галль, на которую новость произвела сильное впечатление.
— И в багаже у меня аппараты и снадобья.
— Вещи очень полезные, сэр, — сказала мистресс Галль.
— Мне, само собой разумеется, хочется поскорее приняться за занятия.
— Разумеется, сэр.
— В Айпинг я приехал потому, — продолжал он с расстановкой, — потому что искал одиночества. Мне хочется, чтобы мне не мешали работать. Кроме занятий, еще бывший со мной несчастный случай…
— Так я и думала, — сказала про себя мистресс Галль.
— Требует некоторого уединения. У меня так слабы глаза и так болят иногда, что приходится сидеть в комнате целыми часами, запираться в темной комнате. Иногда, но не постоянно. Не теперь, конечно. Когда это делается, — малейшее беспокойство, то, что кто-нибудь войдет в комнату, ужасно для меня мучительно. Все это не лишне принять к сведению.
— Конечно, сэр, сказала мистресс Галль. — Осмелюсь спросить вас, сэр…
— Вот, кажется, и все, — отрезал незнакомец с той спокойной и непреклонной окончательностью, на которую был такой мастер.
Мистресс Галль приберегла свои вопросы и сочувствие до более удобного случая.
После ее ухода незнакомец продолжал стоять у камина и, — по выражению Тедди Генфрея, — «пялить свои страшные буркалы на починку часов». Мистер Генфрей работал под самой лампой, и зеленый абажур бросал яркий свет на его руки, колесики и раму часов, оставляя в тени всю остальную комнату.
Когда он поднял глаза, перед ними плавали пестрые пятна. Мистер Генфрей был от природы любопытен и развинтил часы, в чем не было никакой надобности, исключительно для того, чтобы протянуть время, а, может быть, и разговориться с незнакомцем. Но незнакомец стоял перед ним совершенно неподвижно и молча, — так неподвижно, что это начало, наконец, действовать на нервы мистера Генфрея. Ему все чудилось, что он один в комнате; он поднял голову, — нет, вон она, туманная, серая, забинтованная голова, огромные, пристально выпученные темные очки и зеленоватые пятна, целой кучей плывущие мимо. Все это показалось Генфрею так странно, что с минуту оба джентльмена, точно застывшие, одинаково неподвижно смотрели друг на друга. Потом Генфрей снова опустил глаза. Пренеловкое положение! Хоть бы сказать что-нибудь! Не заметить ли, что на дворе холодно не по сезону? Он поднял глаза, как бы прицеливаясь перед этим вступительным выстрелом.