Потом мы снова вернулись в угольный погреб. Ни один из нас и не подумал снова приняться за работу, и когда он предложил поесть, то я охотно согласился. Он вдруг стал чрезвычайно щедр: когда мы поели, он куда-то ушел и вернулся с несколькими превосходными сигарами. Мы закурили, и его оптимизм еще более увеличился. Он начинал считать встречу со мной важным событием.
— В погребе есть немного шампанского, — сказал он.
— Нам бы лучше налечь на красное бургонское из Темзы, — ответил я.
— Нет, — сказал он, — сегодня я хозяин. Шампанское! Нам предстоит трудиться. Перед нами нелегкая задача. Нам необходимо отдохнуть и собраться с силами, пока можно. Взгляните на эти мозолистые руки!
После еды, исходя из того же соображения, что сегодня праздник, он предложил сыграть в карты. Он научил меня игре в экарте и, поделив между собою Лондон — причем мне досталась северная часть, а ему южная, — мы стали играть на участки. Это покажется забавным и глупым, но я описываю то, что было, и, что еще удивительнее, я находил эту игру очень интересной.
Странно устроен человеческий ум. В то время как человечеству грозила гибель или вырождение, мы, под страхом возможной ужасной смерти, сидели и следили за случайными комбинациями разрисованного картона и с азартом играли в карты. Потом он выучил меня играть в покер, а я выиграл у него три партии в шахматы. Когда стемнело, мы, чтобы не прерывать игры, рискнули даже зажечь лампу.
После игры мы поужинали, и артиллерист допил шампанское. Мы продолжали курить сигары. Это был, однако, уже не тот полный энергии восстановитель рода человеческого, которого я встретил утром. Он был по-прежнему настроен оптимистически, но его энтузиазм был более флегматичен. Помню, он пил за мое здоровье, сказав какую-то путаную речь, в которой много раз повторял одно и то же. Я взял сигару и пошел наверх посмотреть на те зеленые, горевшие вдоль холмов Хайгета огни, о которых он мне рассказывал.
Я пристально всматривался в долину Лондона. Северные холмы были погружены во мрак; около Кенсингтона светилось зарево; иногда оранжево-красный язык пламени вырывался кверху и пропадал в темной синеве ночи. Остальной Лондон был окутан мраком. Вскоре я заметил вблизи какой-то странный свет, бледный, фиолетово-красный, фосфоресцирующий отблеск, дрожавший в ночном бризе. Сначала я не мог понять, что это такое, потом догадался, что это, должно быть, фосфоресцирует красная трава. Во мне снова проснулось чувство удивления перед чудесами мира. Я взглянул на Марс, красный и блестящий, сиявший высоко на западе; потом я долго и пристально всматривался в темноту в сторону Хэмпстеда и Хайгета.