Она вокруг себя всё слышала, особенно ужасные мужские тихие с присвистом выдохи, когда она появлялась в окопах. Ей приходилось переодетой ползать по полю боя и вытаскивать раненых. Но нельзя же ползать по земле, по грязи или снегу в том, в чём она ходила в госпиталь, невозможно, ну не в юбках же туда-сюда елозить ногами. Поэтому она надевала солдатские штаны и рубаху, она сама сняла их с убитого, отстирала, отгладила, и сейчас они уже такие застиранные и заглаженные. К ботинкам научилась подматывать обмотки, сама сшила манишку, белую с красным крестом, чтобы раненые в поле видели, кто к ним ползёт, и не стрельнули, и на голову сшила короткую накидку, тоже с крестом, совсем маленьким, потому что германцы стреляли по этим крестам очень метко. Когда она перед боем появлялась в окопе в таком наряде, то у себя за спиной слышала много, но даже не оглядывалась, чтобы не увидеть лиц. Она их ещё увидит на поле боя, когда они будут не шептаться, а в полный голос звать: «А-а-а! Кто-нибудь! Ко мне-е! Спасите! Санита-ар!» Никто же не виноват, что до ранения мужчина – это мужчина, а после ранения он – раненый. Раненым она помогала. Мужчинам не помогала и ловила на себе все взгляды, как любая женщина, но эти взгляды только смешили её. А Курашвили ещё заставлял копаться в памяти, однако кроме Осовца она не могла его ни в каких других обстоятельствах своей жизни вспомнить. И всё же он был для неё какой-то другой, не как остальные. Она старалась его потаённых взглядов избегать, поэтому сама всегда была с ним открыта. Другое дело Алексей Рейнгардт – Алексис, Алёша. Он был помолвлен с подругой Татьяны Ивановны, и Татьяна Ивановна, чтобы не помешать их счастью, сделала вид, что из-за какой-то ерунды обиделась и с подругой рассталась.
Сейчас Алёша лежал перед ней, и Татьяна Ивановна знала, что она должна сделать, если он придёт в себя. Она должна его выходить ради подруги и сгладить свою невольную вину. Она тайно любила Алексея Рейнгардта, но об этом никто не знает. Нерасшифрованным туманом само по себе в её душе жило чувство, она не пыталась в нём разобраться, оно было для неё естественным, как для женщины ощущение материнства… разве женщина пытается разобраться, что такое для неё материнство? Раз женщина любит, значит, существует материнство. Существует, и всё!
Если есть женщина, значит, есть и чувство.
Она ждала знака, что дрогнут пальцы Алексея или дрогнут веки.
И вдруг вспомнила фигуру только что вышедшего из палаты Курашвили, он как-то неловко прижал к груди томик Чехова. А этот томик, она его узнала… Боже мой!.. Ей подарил поручик… или подпоручик… как же его фамилия? Нет… она не помнила фамилии того раненого молодого офицера, который подарил ей этот томик и не заметил, что испачкал его кровью, а потом умер.