Голос в мегафон:
— Кто будет последним, тот — паршивая овца в стаде!
На мостках — толпа мальчиков, претендующих на звание паршивой овцы. Один за другим мы прыгаем с мостков в воду. Я прыгаю одним из последних — зажмурившись и затаив дыхание.
Новая неожиданность. Прыгнув солдатиком в холодную воду, я ощущаю, что мои лодыжки погружаются в холодный ил и их окутывают то ли водоросли, то ли какие-то змеи. Я высвобождаюсь и всплываю на поверхность, где многие ребята уже барахтаются в бурой воде, пахнущей жухлой листвой. Мы все, поскальзываясь и оступаясь, карабкаемся по замшелой лесенке обратно на мостки и кидаемся к своим полотенцам. Наш воспитатель — дядя Фил — стоит тут же на берегу в купальном халате вместе с другими воспитателями и вожатыми; все они — сухие: они ведь не мальчики из младшего отряда. Мы судорожно обтираемся и одеваемся. Когда последний из нас выбирается из воды, шаткие мостки сотрясает громовой голос в мегафон:
— Здорово! Здорово! Нет ничего лучше утреннего купанья! Словно заново рождаешься!
Таково было это утреннее купанье. Оно повторялось изо дня вдень все лето. Для меня «Орлиное крыло» было сплошным утренним купаньем. Здорово! Нет ничего лучше! Словно заново рождаешься! Это было мучительное холодное крещение, но я научился, как все остальные, хлопать себя по бокам и кричать: «Здорово! Здорово! Нет ничего лучше!» Дети любят обезьянничать, повторять то, что делают взрослые. Но в этом подражании не больше души, чем в жестах мартышки, которая в ответ на ваше приветствие машет вам лапой из клетки.
Когда мы бредем назад к флигелю, я замечаю на лужайке мистера Уинстона: он в майке и шортах, ноги у него волосатые, вокруг шеи — шнурок, на котором висит свисток. Я кидаюсь к нему:
— Мистер Уинстон, вы, кажется, говорили, что тут в лагере — роскошный песчаный пляж.
— Я? Я сказал, что в лагере для девочек песчаный пляж, — отвечает мистер Уинстон, обернувшись через плечо, и поспешно куда-то уходит.
Ну и ну! Вот уж вправду неожиданность: чтоб вам без зазрения совести лгали прямо в глаза — и кто? Взрослый, и к тому же учитель, и к тому же сам Дуглас Фэрбенкс! Эта вторая ложь — о том, что он будто бы сказал, что песчаный пляж не у нас, а в лагере «Нокомис», — была хуже, чем первая. Потому что на этот раз мистер Уинстон знал, что я знаю, что он лжет, и ему было на это наплевать. Я попал в западню на целое лето. И если мне это не нравилось, я ничего не мог поделать. Он мне солгал тогда, на Лонгфелло-авеню, потому что, как сказала «Бобэ», он хотел денег. Теперь он уже получил деньги, и ему на все наплевать. Мудрая «Бобэ»!