Я тогда влюбился в Монро Бибермана: никак иначе это не назовешь. Секс тут был, конечно, ни при чем, и мои друзья-психоаналитики могут над этой фразой мудро ухмыляться до боли в челюстях. Да, это была мальчишеская влюбленность, пылкая, но совершенно невинная. В тот вечер я впервые в жизни вернулся в Бронкс на метро, и, глядя, как мимо мелькают станции с незнакомыми названиями, я чувствовал себя экзальтированным бронксовским плебеем в дурацком лиловом костюме. Если в поле моего зрения и попалась одна-другая подвязка, я ее не заметил.
Мы продолжали после уроков день за днем отправляться в этот богатый дом на Парк-авеню и писать рассказ. Конечно, было бы немыслимо пригласить Монро Бибермана к нам в Бронкс: он там, наверное, даже стакан воды погнушался бы выпить. Вскоре он предложил мне подать заявление о приеме в «Аристу», намекнув, что это будет верняк. Он не кривил душой. Мы с ним и вправду хорошо сработались. Он считал, что я умею писать смешно, а для меня он был молодым богом; он нежился в парах моего восхищения, а я таял от восторга, когда он смеялся моим шуткам, и оба мы были на верху блаженства. Мы подали наш рассказ на конкурс, уверенные в победе, мы уже были друзья — водой не разольешь. Конечно, в школе это не осталось незамеченным. Может быть, бибермановские приятеля по «Аристе» накрутили ему хвост, но если и так, он им величественно показал, что ему на это начхать. Эбби Коэн был всем этим ужасно обескуражен и стал то и дело предупреждать меня, чтобы я держался подальше от «этих парней». Я вовсе не стал перед ним задирать нос, я относился к Эбби ничуть не хуже, чем раньше, но ему этого было мало, и он повернулся ко мне спиной.
Итак, хоть я и был из Бронкса, я подал заявление о приеме в «Аристу», по приглашению и по рекомендации Монро Бибермана. Не успел я это сделать, как у меня закружилась голова от гордости. Эта честь, к которой раньше я был так равнодушен, теперь казалась мне чем-то, о чем я уже давным-давно грезил, голубой мечтой, лучезарной жизненной целью — событием, гораздо более для меня важным, чей получение премии за рассказ или даже предстоявшая мне «бар-мицва», до которой оставалась всего неделя или две.
Однако что касается моей «бар-мицвы», я тут не буду делать из мухи слона. Я расскажу лишь о том, как ужасно она повлияла на мое положение в школе имени Таунсенда Гарриса.
Мне казалось, что моя «бар-мицва» была отмечена так, что пышнее некуда, хотя я и не удостоился банкета в отеле «Шато-де-Люкс», как мой кузен Гарольд. У папы тогда было туго с деньгами, и такого банкета он просто не мог себе позволить. Впрочем, дядя Хайман и тетя Соня тоже не могли, но ради того, чтобы пустить всем пыль в глаза, они выложились до отказа. И не подумайте, что кузен Гарольд позволил мне забыть что он, а не я, праздновал свою «бар-мицву» в «Шато-де-Люкс», вообще-то он был не из хвастунов, но тетя Соня до того годами не давала ему покоя, вечно его шпыняя: «Почему ты не такой, как Дэвид?». Но с банкетом Гарольд меня явно обскакал, и он потом колол меня этим при всяком удобном и неудобном случае.