Здесь мне надо бы сделать отступление и рассказать, что Сеймур Дрейер плохо кончил; но, честно говоря, я ничего о нем не слышал с тех пор, как окончил школу имени Таунсенда Гарриса. Дрейер был захоронен в моем подсознания еще глубже, чем Поль Франкенталь, и лишь когда я начал писать о своей «бар-мицве», его образ снова вырвался наверх сквозь шестифутовый слой цемента, под которым он покоился сорок с лишним лет.
Итак, я замер спиной к доске, схватившись потеющими руками за полочку, на которой лежали мелки и тряпка, и я в самом деле начал было объяснять, почему, по-моему, заслуживаю чести стать членом «Аристы». Это была ошибка. Едва лишь увидев экземпляры «Бронкс хоум ньюс», я должен был сразу же придумать какую-нибудь фразу, исполненную чувства собственного достоинства, и горделиво удалиться, потому что мое дело было заведомо проиграно: я видел это по усмешкам всех, кто находился в комнате. Только Биберман и Бок были, казалось, несколько смущены. Я не успел закончить свое объяснение, когда кто-то прервал меня и, ухмыляясь, попросил рассказать о моих журналистских достижениях. Едва лишь я собрался ответить, что все это выдумка бестолкового репортера, как кто-то другой, тоже с ухмылкой, сказал, что его гораздо больше интересуют мои боксерские подвиги: в каком весе я дерусь — в полусреднем или в весе пера? Снова смешки. С такой же ухмылкой еще кто-то заметил, что идеальное телосложение — это большая редкость, поэтому не буду ли я так любезен раздеться до пояса, чтобы все члены «Аристы» могли полюбоваться моим призовым торсом.
Это последнее замечание вызвало взрыв хохота, и бичевание продолжалось: ехидные вопросы и грубые шутки сыпались на меня со всех сторон. Подростки — народ жестокий, они постоянно подвергают друг друга искусам, а упавшего заклевывают до смерти. Я молчал: пусть себе вышутятся и высмеются до конца, мне больше нечего было сказать. Я просто стоял и принимал казнь. Колени у меня тряслись, но, к своей чести, я могу сейчас, когда прошло столько лет, сказать, что лицо у меня оставалось спокойным, а глаза — сухими.
Наконец шум утих.
— Мистер Гудкинд, ваше имя Исаак? — спросил Джерри Бокк спокойным, почти извиняющимся тоном, словно пытаясь вернуть собрание на серьезный лад.
— Нет.
— Игнац? — спросил кто-то. Эго был Монро Биберман. Слово «Игнац» он произнес с издевкой в голосе, и все снова рассмеялись.
И затем, когда смех опять утих, Сеймур Дрейер спросил с пародийным еврейским акцентом — как говорят еврейские персонажи в водевилях:
— А скажи, Игнаша, а где твой лиловый костюм?