Радовало одно - несомненное и бесспорное право Дмитрия на перевозку драгоценного тела: только он забирал ее с работы, или отвозил домой, или доставлял на лыжную базу, да неважно куда. Это право закрепилось за ним однажды и навсегда, и ни один смелый не решился на него посягнуть.
И он пользовался своей привилегией без зазрения совести: помогал садиться и выходить из высокой машины, застегивал и расстегивал ремень, который неожиданно начал клинить. Почему этот ремень не был приведен в чувство в первый же раз, когда обнаружили неполадку? В этом Дима не признался бы никогда и никому: у него всегда был лишний повод наклониться в сторону девушки, почти прижаться к ее телу (хотя мог бы и просто руку протянуть), коснуться ее бедра и коленки. А когда помогал сойти с подножки (никогда не позволял спрыгнуть самостоятельно), задерживал дыхание, ощущая, как маленькое тело скользит по его большому. И не важно, что на дворе уже стояла зима, и верхняя одежда не позволяла чувствовать ничего; казалось, что в этот момент он голым стоит на ледяном снегу: настолько будоражила даже такая ненастоящая близость.
Напряжение копилось и нарастало как снежный ком, превращая спокойного и адекватного, уверенного в себе мужчину в подростка, ведомого гормонами, делая его нервным и злым. Несколько раз, психанув ("да сколько можно париться из-за какой-то неадекватной дурочки, у которой и подержаться-то не за что? Вокруг куча баб, только свистни - прискачут"), пытался забыться с другими - старыми знакомыми, которые понимали, что от них хотят, и что нужно им самим. Но ничего хорошего из этого не вышло: либо он уезжал домой, даже не приступив к делу, и оставляя женщину в недоумении ("чего хотел-то? Зачем приехал?"), либо наутро ощущал такую досаду и брезгливость, что становился противен сам себе. И стыдно было смотреть на Аню, и все равно хотелось смотреть, ощущая себя при этом предателем. А она, как чувствовала, пропадала на время из виду - не звонила, не появлялась, заставляя проходить новые круги ада: вечно крутилась мысль, что если он не удержался, то ей-то уж точно ничто не помешает завести себе нового ухажера.
Из-за вечного недовольства начал срываться на девушке, цепляя ее по делу и без, находя какое-то извращенное удовольствие в том, как она злится и язвит в ответ на все придирки. Зачем портил ей настроение? Наверное, за то, что ни разу не показала, что он ей интересен, ничем не выделила из остальных друзей, даже за то, что не обижалась и не ревновала, когда, назло ей, приглашал в компанию других девушек и всячески уделял им внимание. Чувствовал себя идиотом? Да, чувствовал, иногда начинал вообще сомневаться в своей адекватности, но ничего поделать с собой не мог. А что-то менять - не рисковал. Видел, как она уходит от любых намеков на более тесные, чем дружба, отношения, как делает вид, что не поняла, или переводит все в шутку. И снова боялся показаться дураком: лезть к ней со своими чувствами, чтобы быть отвергнутым - не хотелось. Да и не верил в то, что это чувства: блажь, желание, очень сильное желание - да. Что-то большее? Однозначно, нет. Слишком далека она была от его идеала женщины. По всем параметрам. Точно не знал, каков он - этот идеал, но был уверен, что Анна, как ни посмотри - не то, что ему нужно по жизни.