(* Лесков. T. 11, с. 301. *)
(** Там же, с. 356. **)
Лесков вошел в жизнь Толстого как духовный единомышленник, благодарный и искренний его почитатель, в отличие от остальных собратьев не коривший его за "уход" от искусства, за небрежение своим призванием. Лесков пишет часта, пространно, взволнованно, явно стремясь выговориться, сказать многое о себе, о своем душевном состоянии, о своей работе, начатой и завершенной, о трудной издательской судьбе своих произведений. Он делится своим мнением о недавно увидевших свет легально и подпольно религиозно-философских трактатах Льва Толстого, ни разу не вспомнив при этом, что его корреспондент - еще и замечательный прозаик и романист. Толстой пишет реже, сдержанней, короче, без интимной доверительности, которой проникнуты послания его корреспондента. На эту особенность их переписки обратил внимание сын Лескова: "С Толстым бралась чуждая натуре умягченность тона. Случались сбои. Вообще же чувствовалась напряженность, калейдескопичность сообщаемых злободневных вестей, слухов... Неустанная хвала утомляла хвалимого. Равновесие переписки утрачивалось. Одна сторона засыпала своими пространными письмами другую. Обнажался письменный крен" (*).
(* Жизнь Лескова. Т. II, с. 410. *)
Л.Я.Гуревич так разъяснила возникшие по этому поводу у А.Н.Лескова недоумения: "Отношение его к Толстому у меня на глазах. Что не все было ладно в нем, мне ясно. И Толстой, несомненно, чувствовал это. Толстей говорил: "Да, он мне пишет иногда... Только иногда дан тон какой-то... уж слишком... Неприятно бывает" (*). А в дневнике 12 ноября 1890 года Толстой записал: "получил вчера неприятно льстивое письмо Лескова" (**).
(* Там же. *)
(** Толстой. Т. 51, с. 104. **)
На протяжении почти всей своей жизни Лесков страдал от одиночества, чужой среди литераторов, чужой и демократической интеллигенции, и консерваторам. Толстой - писатель, религиозный философ, родственный по "настроению", духовными исканиями - помог осмыслить все то, что тревожило, наводило на размышления, но не оформилось, не сложилось в концепцию. "Я сам подходил к тому, что увидел у Вас, - не таясь, заявлял Лесков Толстому, - но у меня все было в хаосе - смутно, неясно, и я на себя не полагался, когда услыхал Ваши раэъяснения, логичные и сильные, и все понял, будто как "припомнив", и мне своего стало не надо, а я стал жить в свете, который увидал от Вас... Он несравненно сильнее и ярче того, в каком я копался сам своими силами". И прочтет яснополянский старец строки, что благодаря ему отправитель письма "утвердился в том, до чего доходил, но на чем боялся остановиться". Безусловно, прав его биограф - "хвала утомляла хвалимого". В роли наставника, пророка, провозвестника Толстой чувствовал себя неловко, и от этого ему было не по себе. Но и Лесков прав. Многое из того, что он вычитал в трактатах Толстого, совпадало с тем, что роилось в его сознании, отражалось в картине русского быта, воссозданного им в его замечательной прозе, большой и малой. Оба писателя не принимали официальную церковь, мракобесие ее служителей. Лесков верил, что толстовское "гениальное истолкование христианства" способно "соскрести пометы и грязь купующих и продающих". Вот почему он так настойчиво убеждал Толстого продолжать работу над новыми сочинениями такого рода, как его трактат "Критика догматического богословия". "Мы даже слышали, что вы занимаетесь катехизацией христианской веры... это как раз есть то самое, что нужно сделать и что нынче только вы одни можете сделать". И тем не менее громадное уважение, с которым относился Лесков к своему великому современнику, никогда не переходило в фанатическое поклонение. Лесков никогда не был толстовцем-догматиком. "Он последователь, но не слепой" (*), - заметил как-то Толстой.