– Бывал там?
– Бывал раз! Боле хватит! Зимой снегу лошади по подбрюшицу, летом – гнус, сваво носа не увидать. Тольки и времени, что в мае, покель нечисть не повылазит; да осенью, до снегов, до Покрова! Тама, говорят, энтот Каплин ноги и познобил. А ты, часом, не знал его?
– Знал! – с грустью сказал Александр Петрович. – В Германскую кампанию вместе воевали.
– Бравый был ахвицер?
– Бравый!
– Ну дак и нет его таперь, бравого! Не уберегли!
Какое-то время они ехали в тишине, слышно было только, как шевелится мороз и посвистывают полозья саней, тех, что спереди, и тех, что сзади, и крики возниц: «Понужай!», «Понужай!».
Мишка прижал ко рту руку в вязаной вареге и отогревал её дыханием.
– Каво ревут «понужай»? И так нюх в нюх идём. Не околел ещё, ваше благородие?
– Нет!
– Ну ин ладно! Это я про это – инерал он и есть инерал, даром что немец, Каплин твой! А царя-то пошто не уберегли? Зачем обидели его, да так, что он аж отрёкси? Это ж каку ссору надо было сотворить в столицах, чтоб так царя досадить. Тышу лет он правил, а тут отрёкси! А?
Пока Александр Петрович думал, что ответить, они нагнали другие сани.
– Ты спросил меня, почему кожух мой не по хвасону, глянь на энти сани, что сейчас обгоним…
Александр Петрович посмотрел, в санях сидела закутанная баба, а с ней пять или шесть детей.
– Семеро! – сказал Мишка. – Самый младший, поскрёбыш-то, у ней на грудях замотанный. Хотя ежели по правде, то шестеро, он у ней уж помер, но не отпущает она его. Дай-ка ей рыбки вяленой, вона из энтого мешка, да тольки брось, в руки не давай, и в зенки прямиком не гляди, а то кидается.
Александр Петрович порылся и из зашитого суровой ниткой мешка вытащил за хвост стоячую колом вяленую рыбину. Мишка оглянулся, увидел её и согласно кивнул, нукнул лошадке, дал вожжей и поравнялся с соседними санями. На санях за бабой-возницей спинами друг к другу сидели дети, один из них, по виду мальчик, смотрел прямо на Александра Петровича и держал руки, как в муфте, в отрезанном от овчинного тулупа рукаве.
«От Мишкиного кожуха?» – подумал Адельберг, протянул рыбину, но мальчик не пошевелился и не моргнул, а может быть, в сумерках этого было не разглядеть, да и по самые глаза мальчик был поверх шапки повязан большим пуховым платком.
«Пять! – подумал Александр Петрович. – Уже, наверное, только пять».
Мальчик сидел зажатый своими братьями и сестрами, видимая часть его лица, нос и щеки были восковые, полупрозрачные и неподвижные. Адельберг приноровился и кинул рыбину так, чтобы она упала, задев спину возницы, но та тоже не пошевелилась. Мишка громче нукнул и снова щёлкнул кнутовищем.