Когда уже лежали по кроватям, заговорили о ранениях – кто, как, при каких обстоятельствах был ранен, и Третьяков вспомнил вдруг:
– А я знал, что меня в тот день ранит.
Он действительно подумал тогда, что его либо ранит, либо убьет, увидев случайно, как в воздухе пулей сбило голубя на лету. На него это почему-то подействовало как примета. Но потом забылось в бою, и вот сейчас только вспомнил.
– Как же это ты заранее знал? – спросил Старых, не очень веря.
– Знал.
Но о примете рассказывать не стал, побоялся, что засмеют.
– Нет, я не знал, – сказал Ройзман и вслед своим мыслям покивал головой.
Третьяков представил как-то, что вот бы ему досталось, как Ройзману: сутки с лишним слепому лежать в деревне, занятой немцами, слышать немецкую речь вокруг себя и ждать каждую минуту, что сейчас тебя обнаружат. Даже не видеть, спрятан ты или весь на виду… Не дай бог так попасть.
– Нет, я не знал, – повторил опять Ройзман.
И вдруг заспорили, может ли это быть, чтобы человек всю войну воевал в пехоте и ни разу не ранен?
– Значит, не в пехоте! – зло рубил Старых, как будто от него от самого что-то отнимали.
– Здорово живешь… Да вот я! – И Китенев, начальник разведки стрелкового полка, стал посреди палаты, всего себя представляя на обозрение. Он уже выздоравливал, дело шло к выписке, и на кровати его, помещавшейся между кроватями Третьякова и Атраковского, иной раз до утра ночевала шинель, уложенная под одеялом как спящий человек. – С первого дня в пехоте и ранен впервые. И то случайно.
– Значит, не в пехоте!
– В пехоте.
– Значит, не с первого дня!
– А ты возьми мое личное дело.
– Знаю… – отмахнулся Старых. – Мое личное дело все на мне. Все мое прохождение на моей шкуре записано, вон она – вся в дырах, – и он ткнул пальцем в спину себе, в плечи. – Этот раз, если б каску на голову не надел…
Замычал что-то, пытался сказать Гоша, младший лейтенант. Сидя посреди кровати под одной из двух ламп, свисавших с потолка, от которых все тени были вниз, он заикался так, что подсигивал на сетке. Все мучительно ждали, опустив глаза. Про себя каждый мысленно помогал ему, от этого и сам вроде бы начинал заикаться.
– Да обожди ты! – крикнул Старых, махнув на него рукой. – Немец – это я поверю: с начала войны и не ранен. Немец в каске ест, в каске спать ложится. Он ее как надел по приказу, так с головы не сымает. А наш рус Иван… – и с полнейшей безнадежностью махнул рукой. Но в том и гордость была «рус Иваном», который хоть вроде бы и делает себе хуже, зато уж воюет, не мудря. – Я, например, до этого госпиталя раненных в голову вообще не видал. Где, мол, они, в голову раненные? А они все на поле остались, там и лежат. Вон она как мне обчертила.