– Правда всегда… Правда всегда… – не видя спорящих, пытался воткнуться в разговор слепой Ройзман, и получалось у него, как у заики. Все же пробился, удалось… – Ничто так не похоже на ложь, как сама правда, – сказал он, будто из книги прочел.
– Ты, Старых, заладил как сорока!
– Интересно, как он ее под пропеллер подсовывал?
– Пропеллер есть пропеллер, хоть спереди, хоть сзади его приставь! Какие могут быть ограждения? Х-ха!..
– Ты знаешь, на кого похож? – сказал Третьяков. – На нашего ПНШ-1. Он тоже не поверил.
– Был бы я на ПНШ похож, мне бы шкуру столько раз не продырявили! – задергался вдруг, закричал Старых. – А я небось в штабах не сидел, как некоторые! Вы вот лежите здесь… – Он подхватил под мышку костыль, допрыгал до середины палаты своей тяжелой гипсовой ногой. И тут под лампой, свет которой был до того тускл, что матовый плафон только желтел изнутри, закрутился на месте, пристукивая костылем, тень свою топтал ногой. – Вы тут лежите? И полеживаете! А пехота в окопах сидит, – указывал он на окно, хоть оно и выходило на восточную сторону. – Кого позже всех в палату привезли? А-а-а… То-то! А кого первого выпишут? Вы еще лежать будете, чухаться, а на Старыхе как на собаке все заживет!..
И, подпираясь костылем под плечо, взлетавшее вверх, попрыгал на одной ноге в коридор, грохнул за собой дверью.
– Чего он дергается как судорога?
– Он самый здесь нервный…
– Один воевал, другие не воевали?
– Вот заметьте, ребята, – Китенев понизил голос, но говорил серьезно. – Это он уверенность потерял. Хуже нет, когда уверенность потеряешь. Ранит – ранит, ранит – ранит, вон уж в голову стукнуло – и жив. Когда-то же должно убить?… Боится возвращаться на фронт, чувствует, оттого и злой. – Глянул на часы, соображая, пора ему или еще не пора. Спросил: – Так чем там у тебя с рукой кончилось? Орден получил?
– Чуть было не дали, чтобы помнил всю жизнь… Положили меня на печку, к утру локоть в тепле во как раздуло – в рукаве гимнастерки не помещается. Вся рука тонкая, а он, как мяч, надулся. Врач в полку – хороший был мужик – поглядел: «Будем в госпиталь отправлять». А мне из полка уходить неохота. И стыдно, как будто я сам себе придумал. «Ничего, поедешь». Но только потом вижу, стало все вокруг меня как-то не так. Все меня обходят, в глаза не глядят. «Разрешите, говорю, я тогда к себе на батарею пойду». Старший писарь тоже строгий стал: «Никуда не пойдешь, сиди здесь…» Сижу как под арестом. И в санчасть не берут, и ничего со мной не делают, и из штаба не отпускают. И уж все равно становится, так рука болит. Оказалось, ПНШ-1 майор Бряев… Он давно на этой должности без продвижения, в майорах засиделся… Вот он пошел к начальнику особого отдела и представил свои соображения: хорошо обдуманное членовредительство.