– А ведь еще будем вспоминать это время, – сказал Атраковский, и глаза его блестели особенно. – Кто жив останется, будет вспоминать. Тянет уже туда?
– Тянет! – Третьяков поражался, что капитан говорит то самое, что и он чувствовал. – Там, когда уж совсем прижмет, думаешь другой раз: хоть бы ранило, хоть бы перебило что-нибудь! А тут…
Атраковский смотрел на него, как отец на сына:
– Там головы не подымешь, а душа разгибается в полный рост.
– Вот потому я люблю взвод управления, – перебил Третьяков, ему тоже хотелось сказать. – Оторвался от батареи, и никого нет над тобой. Чем к передовой ближе, тем свободней.
– Через великую катастрофу – великое освобождение духа, – говорил Атраковский. – Никогда еще от каждого из нас не зависело столько. Потому и победим. И это не забудется. Гаснет звезда, но остается поле притяжения. Вот и люди так.
Они еще долго стояли у окна, курили, взволнованные, и когда молчали, тоже разговаривали. Глядя в добрые глаза этого мальчика, в глубине суровые, Атраковский всю его судьбу в них прочел.
ГЛАВА XXII
Олег Селиванов, как был в шинели, заглянул в палату, выманил Третьякова в коридор:
– Пошли!
– Привез?
– Сейчас сваливают.
Нажженное ветром лицо Олега было красно, в порах толстой кожи золотилась щетина на подбородке.
– Пошли быстрей. Я начальнику госпиталя сказал, тебя отпустят.
Шаг в шаг, звеня каблуками сапог по смерзшемуся снегу, они шли по улице. Мороз был в тени; снег, доски заборов, лавочки у калиток – все, как золой, серым инеем покрыто с ночи. А на солнце снег, притертый до блеска полозьями саней, слепил. И пахло в зимний день весной.
Впервые Третьяков открыто шел днем по городу: Олег Селиванов, блистающий очками, перетянутый портупеей, был ему и конвой и защита.
– Как же тебе удалось, Олег?
Тот улыбнулся:
– Думаешь, если я здесь, так все знаю и умею? А я ничего не умею. И не знаю. Хорошо, человек такой подвернулся, как будто знал, сам предложил.
– Спасибо, Олег.
– Мне теперь самому приятно, если хочешь знать.
Они шли быстро, говорили на ходу, пар коротко вырывался изо ртов. Вот, никогда не зарекайся вперед. Провожая Олега в тот раз, Третьяков искренне надеялся, что больше тот не придет. Не знал, что еще самому придется разыскивать Олега, что обрадуется, когда начхоз приведет его.
«Олег, – сказал он, потому что больше некого было просить, – мне нужна машина дров». У того глаза стали круглей очков: «Володя, но где же я возьму? Да еще машину целую». – «Не знаю». И оба знали: должен. Из всего их класса, из всех ребят, один Олег оставался в тылу.
Для себя Третьяков не просил бы, но Сашу не мог он оставить собирать уголь под вагонами. И не сомневался: захочет Олег – сможет. Люди, которые на третьем году войны шли через военно-врачебную комиссию, жизнь свою ценили дороже машины дров, а Олег – секретарь ВВК. «У него печать», – сказал начхоз. Для Третьякова печать ничего не значила, но по священному трепету, с которым это было сказано, понял: судьбы людские у него в руках. И еще больше уверился: сможет. И вот смог. И пришел гордый. А что ж, сделать доброе дело для другого человека – это тоже стоит испытать.