Д'Артаньян поднял на него сухие глаза, еще не веря. Это было поразительно, невозможно, но выражение, появившееся на лице этого безвольного, капризного, себялюбивого и эгоистичного монарха, более всего напоминало смущение, а то и стыд. Королям не полагалось иметь такого лица…
— Я был несправедлив к вам, шевалье, — сказал Людовик, опустив глаза и решительно выдвигая ящик стола. — Мне следовало бы по достоинству вознаградить вас гораздо раньше, после провала известного заговора… за ту роль, что вы в этом провале сыграли… Наклоните голову.
Д'Артаньян повиновался. Зеленая лента легла ему на шею, и на груди гасконца сверкнул ясным золотом крест с лилиями меж раздвоенных конечностей и эмалевым медальоном в центре. И опять-таки это было, как во сне, но происходило наяву, и король громко произносил положенные слова:
— Вы храбры, верны и честны, лейтенант, посвящаю вас в кавалеры ордена святого Лазаря Иерусалимского и Мон-Кармельской Богоматери. — И добавил более будничным тоном: — Моему казначею будет сегодня же отдан приказ о выплате вам тысячи пистолей…
Д'Артаньян слушал звучавшие из его собственных уст слова горячей благодарности так, словно их произносил кто-то другой, чужой и незнакомый. В душе была совершеннейшая пустота, с которой уже ничего не могли поделать и ничего уже не могли изменить пролившиеся нежданным дождем королевские милости. Потому что они опоздали.
Все было поздно.
И когда рыцарь в смятении выбежал из замка, во мраке ночи сыпались с неба лепестки лилий, белоснежных, как снега в горах Гаскони…
Глава восемнадцатая, о которой даже автору неизвестно, последняя она или нет
— Рошфор, — сказал д'Артаньян тихо. — я не могу разобраться в себе… Я поклялся когда-то себе и ей, что покончу с собой, если она вдруг умрет раньше… но я не нахожу в себе достаточно сил, у меня не поднимается рука… А я ведь клялся…
— Бывают клятвы, которые нет необходимости соблюдать, — серьезно ответил Рошфор. — Как, например, вашу. С точки зрения божеской самоубийство — величайший грех, а с точки зрения человеческой — величайшая глупость, не способная ничему помешать и ничего не могущая вернуть… Не говоря уж о том, что там, куда отправляются самоубийцы, вы никогда не встретитесь с ней… Вы обязаны жить. Ради нее. Слышите?
Они сидели в кабачке «Нарбоннский вепрь», чьи окна выходили на Королевскую площадь: граф Рошфор, после десяти лет мрачной неизвестности наконец-то свободный от брачных уз, великан Каюзак, чье плечо уже почти зажило, граф де Вард с повязкой на голове и лейтенант гвардии д'Артаньян, чье звание еще до сих пор не было присовокуплено к какой-то определенной гвардейской роте. На столе стояло вино, а также, в несколько парадоксальном соседстве, чернильница с пером, ибо определиться стоило поскорее, гвардия уходила под Ла-Рошель, и промедление могли понять неправильно, таким образом, коего гасконец никак не желал.