В ноябре 1994 года, за несколько недель до того, как нам прилететь в Буэнос-Айрес, во время устроенного террористами взрыва в еврейском культурном центре погибли девяносто шесть человек. Поэтому евреи Буэнос-Айреса с особым чувством ожидали приезда своего собрата еврея, который должен был дирижировать “Мессией”. Моему сердцу очень близки оратории Генделя, Мендельсона и Брамса на библейские сюжеты. Для христиан и иудеев нет более мудрого источника знаний о человеческой природе. Меня всегда волновала тема великих пророков Ильи и Иисуса, которые проповедовали учение, изложенное уже в Ветхом Завете, но сформулированное иначе в Новом, где наказание заменяется покаянием, искуплением вины, а за покаянием следует прощение. Одну из самых замечательных книг об Иисусе написал человек, который еще в молодости стал моим любимым философом, — Константин Бруннер (это псевдоним, его настоящее имя Вертгеймер), берлинский еврей, высоко почитавший Спинозу. Его книга “Наш Христос” произвела на меня сильнейшее впечатление. Она была опубликована в переводе на английский благодаря помощи разных людей и, в частности, моего немецкого друга Гюнтера Хенле, щедрого покровителя искусства, владеющего одной из германских сталелитейных корпораций. Стоило мне обмолвиться при нем, что поскольку нацисты жгли книги Бруннера, теперь долг немцев перед человечеством их напечатать, как Гюнтер тотчас же и напечатал.
Несомненно, “Мессия” — это одна из самых волнующих ораторий, столь любимая в Англии, что ее создателя англичане признали “своим” композитором, как позднее и Гайдна. И в “Мессии”, и в “Реквиеме” Брамса мне нравится то, что композиторы сами подбирали тексты своих ораторий, а не следовали каноническому порядку церковной мессы. Гендель ведет нас за руку от Ветхого Завета к Новому в завораживающем чередовании надежды, тайны, трагедии и ликования. Этот шедевр принимаешь всей душой, не рассуждая. В полу-театрализованной версии, которую создал польский режиссер Рышард Перит и которую я предпочитаю всем остальным, все начинается в глубокой древности, символом которой служит пирамида, потом появляется семисвечник — это Ветхий Завет, его сменяет крест. Я с глубоким уважением отношусь к кресту как к символу человеческих страданий, которые мы должны понять и облегчить, однако сам по себе этот символ угнетает, особенно когда на нем распято обнаженное истерзанное тело благороднейшего из евреев-соплеменников — Иисуса.
Семисвечник символизирует нечто большее, чем человек. Это и свет, и огонь. Крест — увековеченное воплощение предельных человеческих мучений. Возможно, это моя чисто субъективная реакция, но подобное напоминание о зверской жестокости людей не вызывает у меня должной любви и теплоты. Я часто играю сонаты Баха для скрипки соло в церквях и соборах. Однажды мне довелось выступать с такой программой в соборе в Базеле, городе, где мы жили в 1929–1930 годах. Это огромный суровый протестантский собор, прямо напротив меня был огромный крест с бессильно повисшим телом Христа. Тот, кто играет Баха, должен понять, что его музыка не допускает ни малейшего потворства желанию выразить себя: наша боль — это Его боль, Он страдал за нас. Поэтому здесь совершенно исключены какие бы то ни было внешние эффекты, например преувеличенная романтизация, добавленные исполнителем глиссандо и прочее. Я играл так просто и строго, как только мог, для Сына Божьего и великого христианского символа человеческих страданий. В каждом человеке на земле я чувствую Сына Божьего.