- Да, гораздо хуже, - вздохнул отец Федор. - Больнее.
Я недоумевал: что же может быть "хуже этого и больнее"?
А мореход продолжал:
- Измена тяжела, но ее можно простить. Трудно, но можно. Женщины же нам прощают наши измены, отчего же и мы им простить не можем? Я знаю, что на этот счет говорят, но ведь это предрассудок. "Чужое дитя!" Ну и что же такое? Ну и покорми чужое дитя. Ведь это не грех, а мы ведь считаем, что мы умнее и справедливее женщин и во всех отношениях их совершеннее. Покорми! И если женщина увлеклась и потом сожалеет о своем увлечении, прости ее и не обличай. Она может перемениться и исправиться. Тоже и они ведь недаром живут на свете и приобретают опыт. Я таких убеждений, и я чувствую, что я все это мог бы исполнить, но этого в моей жизни нет. Этим я не наказан; но то, что я переношу и что уже два раза перенес, да, вероятно, и третий перенесу - этому нет сравнения, потому что это уязвляет меня в самый корень. Это поражает меня до недр моего духа; это убивало моего отца и мать, отторгало меня от самых священных уз с моею родней, с моим народом. Это, наконец, делает меня смешным и жалким шутом, которому тычут в нос шиши. Однако я и это сносил, но когда это повторяется без конца - этого снесть невозможно.
- Извините, - говорю, - я не понимаю, в чем дело.
- Я поясню. У меня был отец старик, и уважаемый старик. Он жил в своем именьице в Калужской губернии, и матушка тоже достойная всякого уважения: они жили мирно, покойно, и их уважали. Я у них один-единственный сын. Есть сестра, но она далеко, замужем за доктором-немцем, на Амуре. У нее уже другая фамилия, а мужского поколения только один и есть - это я. Дядюшка в Москве, отцов брат, старый холостяк, весь век все славянской археологией занимался и забыл жениться. И отец мой и мать, разумеется, были насквозь русские люди, а о московском дяде уж и говорить нечего. Он с Киреевскими, с Аксаковыми - со всеми знаком. Словом, все самые настоящие родовитые и истинно русские люди, а из меня вышла какая-то "игра природы". Моя жизнь это какой-то глупый роман. Но это говорить надо по пунктам.
- И прекрасно! - воскликнул отец Федор, - теперь я вижу, что вы разговоритесь и дело будет хорошо, а я уйду - мне есть дело.
Мы его не удерживали и остались вдвоем в беседке из купы сирени.
Рассказчик продолжал свою страстную и странную повесть.
- Это мой третий брак - на Лине N. Первый раз я был женат в Москве, по общему семейному избранию, на "девице из благословенного дома". Это должно было принести мне большое счастие. Мне тогда было двадцать четыре года, а ей двадцать шесть лет. Она была красива и порочна, как будто она была настоящая теремница, искусившаяся во всех видах скрытности. Один год жизни с нею - это была целая эпопея, которой я рассказывать не стану. Кончилось тем, что она попала, во что не метила, и я ее увидел однажды в литерной ложе, в которую она поехала с родственною нам княгиней Марьей Алексеевной. Я хотел войти, а княгиня говорит: "Это нельзя - твоя жена там не одна". - "Это что?!" "Это, - говорит, - этикет". Я плюнул и сейчас же ушел из дома, и хотел застрелиться или кого-то застрелить. Такое было возбуждение!