— Да, больше и нечего придумать, — согласился Джеймс.
— Но вы ведь не верите в эту чертовщину? — пожимая плечами, возразил директор.
— Конечно, нет, сэр. Но ведь этот случай необъяснимый.
— Действительно, необъяснимый.
— По-моему, самое лучшее, что мы сделали, это то, что объявили в газетах о награде в четыре тысячи фунтов стерлингов тому, кто выдаст Триплекса.
— Я тоже так думаю. Но объявление вышло неделю тому назад, а мы все еще не узнали ничего.
— Надо подождать, сэр.
— Ждать, ждать!.. А адмиралтейство?! Вы же знаете, что этот нахал решился прямо написать Ее Величеству!
— Я знаю, но что же делать? — сказал Джеймс, разводя руками.
Вместо ответа Оллсмайн тем же жестом выразил свою беспомощность.
В эту минуту послышалось два легких удара в дверь. Стук пишущих машинок прекратился как по волшебству.
— Войдите, — прозвучал голос начальника полиции.
В комнату вошла элегантная, грациозная женщина. Она была одета в простое черное платье, лицо ее, окруженное золотистым ореолом белокурых волос, было еще молодо и прекрасно, но тусклый блеск голубых глаз показывал, что она много и часто плакала, а легкие морщинки на лбу обнаруживали привычку к невеселым раздумьям.
— Леди Оллсмайн! — шепнули писцы, приподнимаясь, чтобы поклониться вошедшей.
Начальник полиции нетерпеливо повел плечом.
— Вы, Джоан! Я не ожидал видеть вас здесь, — сухо проговорил он.
— Действительно, здесь мне не место, — кротко возразила женщина, — но, поверьте, я не пришла бы сюда без важной причины.
— Какая же это причина?
— Корсар Триплекс, — тихо отвечала молодая женщина.
Оллсмайн побледнел и едва не выбранился вслух. Рука его невольно потянулась за револьвером, который он, подобно всем своим соотечественникам, всегда носил в кармане.
— Пройдем в соседнюю комнату, — сказал он. — Там все объяснится.
Кивком головы Оллсмайн пригласил Джеймса следовать за собой. Оба вышли вслед за молодой женщиной, предоставив писцам строить самые разнообразные предположения.
Они миновали длинный коридор и наконец вошли в небольшую белую с золотом гостиную, уставленную всевозможной мягкой мебелью. На одном из пуфов, скрестив ноги, сидел мальчик лет пятнадцати и сосредоточенно делал шапку из большой желтой афиши. Его старая коричневая куртка и такие же панталоны выделялись странным пятном на бархате обивки, его загорелые ноги без чулок были обуты в старые желтые туфли с выцветшими голубыми лентами, но всего страннее было лицо ребенка. Тонкие, правильные черты, маленький рот, прямой нос, гладкий белый лоб, густые белокурые локоны, выбивавшиеся из-под лихо сдвинутого на затылок берета, одним словом, вся наружность мальчика носила бы отпечаток благородного изящества, если бы не растерянный взгляд больших темно-зеленых глаз — взгляд идиота или безумного.