Сволина все тянуло поделиться с Потехиным своими планами. Теперь он видел для этого самое подходящее время. Порылся в бороде и, рассматривая заскорузлые пальцы свои, заговорил:
— Со мной, Агафон Григорьевич, вот какая оказия содеялась. Тебе одному расскажу без утайки, токмо, как говорится, ешь пирог с грибами да держи язык за зубами. Не будь кикиморой. Значит так… Как получил телеграмму от Анны — помнишь? Выехал. Поезда шли до Смоленска. Шли и дальше, да пути были забиты составами: и тебе раненые, и тебе вакуированные. Техника, солдаты туда-сюда… Не помню теперя, на какой станции нашему поезду не было дано отправление. Немец, вишь, больно пер на Москву. Ну, волнение поднялось в народе. Поглядел бы ты, что творилось там. Жуть!
Сошел, значит, я с поезда, присел в стороне на старые шпалы, размышляю: как быть? Подходит парень из военных, мол, куда, отец, путь держишь. Обрисовал я ему всю картину, а он: «И мне в ту самую Духовщину, хоть камни с неба, попасть надо. Из командировки я».
Выбрались с ним на шоссейку.
Шибко по плохой дороге ехали, все больше лесом да в объезд. И под бомбежкой подыхали. Ночью дело было: в «пробку» угодили. Разговор пошел, будто немец окружение великое содеял и теперя все мы в том «мешке» оказались. Встречь нам большие колонны с фронта движутся и все больше ночью — и танки, и солдаты, и повозки, и орудия…
Шибко размышлять некогда было — ноги сами несли к Анне. В Духовщину значит. А что делать? Иду так-то… Солдаты глядят на меня и диву даются, мол, куда тебя, старого лешака, несет? Один против такого течения, рехнулся поди? А мне идти-то осталось, посчитай, сущий пустяк, да и обида заела: не успел Анну вызволить. Торчу рядом, а руки не подам ей. Думаю: «Коли смерть моя на подступах — так богу угодно, а возвертаться за так себе — не хочу. Прав таких не имею». Сам знаешь меня — козла упрямого.
Отошел от большой дороги да все пуще лесом держаться стал. Добро — дело по лету было. То на уме держал — схлынут передовые части и ослобонятся дороги. В домике лесничего и продыбал неделю целую. Он — тоже старик, да вдобавок на костыле. Ему не вакуация, а могила дороже.
Ну, пожили мы с ним так-то, а тут глядь, мать честная! Мотоциклеты к нам подкатывают. Немцы значит. Вывели нас — и в Духовщину покатили. Там, возле большого серого дома напротиву городской площади, нашего брата — хошь пруд прудь. Меня и ишо пятерых мужиков, вовсе уж ввечеру, к коменданту ввели. Комендант, барин лет в пятьдесят, с двумя подбородками, рыжий, плотный, как колхозный производитель. Голова, что твое колено, ни единого волоса. Грудь — в крестах. По правую руку с барином — девка наша, русская, сидит за переводчицу. Ну, та девка к нам. Дескать, господин капитан подбирает надежных людей для работы с населением. Вас он готов выслушать. Мужики молчат, жмутся, а я вышел вперед и, можно сказать, сам напросился. Комендант показал место возле стола. Сел, куда было деться. Девка стала спрашивать и писать — что хотел да кто таков. Думка моя была отпроситься. Стал отпрашиваться, а комендант башкой затряс, как лошадь. Ну, а девка пытает: из какого сословия, происхождения, с кем и за кого воевал. И протчее.