Наконец, уснула земля под белым, безукоризненно чистым пологом зимы. Мертвая белизна надежным слоем покрыла Кузяшкино строптивое болото, скрыла звериные тропы в чащобах, а вместе с ними и беспокойство Дементия Максимовича Сволина.
Покойно и не тесно, как будто бы двум родным людям в одной берлоге, отгородившей стеной большую жизнь. Жизнь с беспокойствами и утратами, с радостями и ожиданиями.
От природы Сволин был мужичонкой хлопотливым и скаредным. За всю свою жизнь не помнил он случая, чтобы день-два просидел без дела, предвещавшего ему хоть малую наживу или чью-то похвалу, не помнил он случая, чтобы кто-то когда-то обсчитал его по забывчивости или халатности своей. Все свободное время умел он переделывать на деньги, умел и прикидываться неимущим, хотя за душой держал нескудеющий капитал.
Вот и теперь, когда отец и сын погрузились в долгую зимнюю «спячку», старик не сидел сложа руки: штопал одежонку, чинил обувь, из заготовленных лык плел пестери, бродни, лапти и ковры. То принимался вытесывать топорища, долбить корытца или гнуть коромысла. И все сожалел, что не договорился с Кустовым насчет сбыта своих поделок.
Степан же отлеживался, погрузившись в долгие беспросветные думы. Иногда он часами наблюдал за хлопотами отца, расспрашивал его о том, о сем. Сам же рассказывать не любил. Еще в первые дни своей «спячки» старик выстругал из осины дощечку, прикрепил ее к стене и велел сыну засечками вести счет прожитым в подземелье дням, чтобы не просидеть во мраке праздники Христовы. Это поручение отца Степан выполнял аккуратно, с интересом. Его молчание первое время не раздражало отца, и, казалось, он свыкся с ним. Но вот как-то за едой старик спросил:
— Не о Клашке ли тяготеешь в думах своих?
Степан ответил не сразу и не совсем определенно:
— По жизни тужу.
— Думать в нашем положеньице — грех великий на душу напущать, — заметил старик. — До самоубивства можно дойти али с ума спятить. Иное дело — голова пустая, а руки на брюхо робят. Тело человека, оно ведь для работы сотворено, а не для того, штобы каждодневно пролеживать его да о бабах сохнуть. Бабы на услажденье даны человеку. Это верно! А когда глубже в корень посмотришь — Кузяшкиным гнилым болотом от них разит. Чтоб их нелегкая убрала с моих глаз! Все беды от них.
Степан с ухмылочкой сказал:
— А сам не бобылем прожил!
— Прожил не бобылем, — согласился отец. — Планы на жись великие строил, вот и держался за бабу. В хозяйском деле как без бабы-то? Без бабы да без бога — не до порога.
— Я вот о чем думаю, батя, — открылся Степан. — Залежался, засиделся я тут. Осточертело, все. Легче смерть принять, чем гнить тут в подземельи…