Пронаблюдав эту сцену, Степан хохотал долго и надсадно, до колик в животе.
— Будет теперь у тебя, батя, занятий, — говорил он с вызовом на очередную ссору. — Лес большой, ворон тут несметное множество. Гоняй знай. Потеха!
— Оболтус, перестань зубы-те мыть, — сердился старик. — Беду он нам кличет. Зловещая птица, зло и вещала. Ишь где заорал — над самой моей головой. Чё, елок ему мало? В народе как говорится: ворон каркнет на церкви — к покойнику на селе, каркнет на избе — к покойнику во дворе. Уж, как это водится, через который двор ворон пролетит да каркнет, там и покойника жди. На мою это голову. Знамо! А он: «Гы-гы!» Тут не до смеху!
Прошло немало дней, но ворон не выходил из головы Дементия Максимовича. Мрачными думами извел он вконец и себя и Степана.
— Непременно, Степа, кто-нибудь выследил нас тут, — беспокоился старик. — Ворон за так себе не закричит. Дурную весть подал он нам. Или уходить надо, или что-то другое след предпринять. Так сидеть нельзя. Чую: погибель наша идет. Неужто Кустов продал нас, а?
Степан отозвался с явной насмешкой:
— Уморил ты меня, батя. Ворон — птица вольная, где облюбует место, там и усядется, и кричать будет всем: «Вставайте, проснитесь! Весна пришла!»
Слушая сына, старик сердился еще пуще, и руки его дрожали, как у паралитика. И сон не шел к нему, и еда не интересовала.
То, что пришла весна, нельзя не заметить. По утрам звонкую прозрачную тишину леса весело простреливала длинная очередь неугомонного лесного доктора — дятла. В ответ ему из глубины леса неслась такая же пальба. Как на переднем крае обороны два дежурных пулеметчика в час затишья, перестреливались эти дятлы.
Давно исчезли гости севера снегири и свиристели; по стволам деревьев сновали вверх и вниз крохотные шустрые птахи, выискивая малоприметную живность; беспокойно трещали сороки, отстраивая в потайных местах гнезда; со стороны поля по утрам доносилось булькающее воркование глухарей, справляющих свадебный ритуал, и долгое, протяжное щелканье горлинки.
Лес проснулся, посвежел. Величавым и восторженным был гуд столетних сосен под животворными лучами апрельского солнца.
По утрам по крепкому насту Степан уходил далеко от своего логова, делал подсечку на березах, пил хрустящий на зубах сладкий березовый сок, нацеживал его в звонкое ведро и нес отцу.
Когда потухло отзимье после обильных дождей, лес преобразился окончательно, стоял словно вымытый под душем, веселым приветливым шумом переполнился до отказа. Теплое, ласковое солнце прогревало землю не только на припеках, но и в лесистых ложбинах. Чуть заметные зимой, почки берез набухли и однажды ночью проклюнулись дружно и яростно маленькими клейкими листочками. И не было им дела до того, что еще возможно нагрянут холода, что и сейчас в лесных трущобах толстенным слоем лежит затвердевший снег. Отошли подснежники, и лесные поляны под баюкающие песни теплых ветров стали одеваться в прозрачную зелень.