В городе Клатт слыл обладателем недюжинного опыта в некой околонаучной области. Такая личность или, возможно, личина, попадалась далеко не впервой в истории северного приграничья. Тем не менее, когда Клатт заговорил об этой аномалии не как о пропавшей могиле или могиле отсутствующей, но о могиле несотворённой, остальные к нему прислушались. Довольно скоро Аскробия стали чаще всего упоминать в роли обитателя пропавшей — а ныне несотворённой — могилы. В то же время репутация доктора Клатта оказалась напрямую связана с репутацией усопшего — всем известного своим обезображенным телом и глубоко созерцательной натурой.
В ту пору начало казаться, что в каком месте города вы бы не очутились, Клатт уже стоял и разглагольствовал там о своей близости Аскробию, называя теперь того «пациентом». В тесных подсобках давно разорившихся лавок, или в любом подобном нехоженом месте — на каком-нибудь углу дальней улицы — Клатт вещал о том, как приходил в особняк Аскробия на задворках и пытался изгнать болезнь, от которой страдал затворник. Вдобавок, Клатт хвастал и проникновением в тайны этого созерцателя, с которым большинство из нас не встречалось, не говоря о сколь угодно краткой беседе. Похоже, Клатт наслаждался вниманием тех, кто ранее отвергал его как обычного пройдоху северного приграничья — да и, возможно, до сих пор не поменял своё мнение. На мой взгляд, он и понятия не имел о стойкой подозрительности и даже ужасе, который навлёк тем, что определённые люди назвали «сованием носа» в дела Аскробия. Городская заповедь «Не суй носа» вслух не высказывалась, зато её действие часто наблюдалось воочию. Мне, по крайней мере, казалось так. И пускай, байки доктора преувеличены или полностью вымышлены, но выставлять напоказ скрытую мраком подноготную Аскробия, — весьма рисковая степень сования носа по оценке многих городских старожилов.
Несмотря на это, никто не отворачивался, когда Клатт заводил разговор о больном затворнике-созерцателе: никто не пытался угомонить или хотя бы недоверчиво перебить доктора, как бы тот не склонял Аскробия.
— Он — чудовище, — заявил доктор тем из нас, кто собрался ночью в предместье, на разрушенной фабрике. Клатт часто клеймил Аскробия «чудовищем», а то и «уродом», причём эти эпитеты не просто подразумевали реакцию на нелепую внешность пресловутого затворника. Согласно Клатту, наиболее чудовищно и уродливо Аскробий выглядел как раз в метафизическом смысле — вот так проявилась его глубоко созерцательная натура.
— Он повелевал невообразимыми силами, — сказал доктор, — может даже собственным исцелением от болезни и безобразия, откуда нам знать? Но всю мощь своего созерцания, все беспрестанные медитации, коим предавался в особняке на задворках, он направил к совсем иной цели. — Оборвав речь, доктор Клатт умолк — в неверном мелькании огней, освещавших разрушенную фабрику. Он словно ждал, когда кто-то из нас напомнит о его последних словах, и мы станем сообщниками по этой необычайной сплетне о его умершем пациенте, Аскробие.