Евдокия даже моргнула, пытаясь убедить себя, что корова ей мерещится.
Нет.
Рыжая, с белым пятном на вымени и обломанным рогом. В яслях, облагороженных золотой краской и атласными бантами, высилась гора резаной репы, которую корова подбирала аккуратно, всем видом своим демонстрируя, что оказывает высочайшее одолжение…
…за коровой виднелось некое престранного вида сооружение, больше всего напоминавшее огромный стул, задрапированный, должно быть, ради пущей загадочности, холстиной. На стуле этом восседал Аполлон в звериной шкуре и ел ватрушки.
— Ах, Лишек! — воскликнула хозяйка салона и распахивая объятья, от которых Лихо попытался увернуться. — Я такая радая, шо ты пришел! Я так и сказала твоей тетушке, шо ты всенепременно заглянешь… а это жена твоя? Наслышана, наслышана…
Панна Велокопыльская, с лица неуловимо напоминавшая корову, не столько чертами, сколько выражением полной пресыщенности и великосветской тоски, подняла лорнет.
— Дуся! — раздалось громовое. — Дуся, ты тутай!
Аполлон, отставив корзину с ватрушками, торопливо вытер липкие руки о тигриную шкуру.
— Дуся! — он повернулся задом, встал на карачки и ногу вытянул, нащупывая под холстиной ступеньку.
— Вот, — панна Велокопыльская нахмурилась. — Вы нам весь перфоманс порушили?
— Что, простите? — Лихо смотрел, как великий поэт-народоволец спускается. Надо сказать, действовал Аполлон аккуратно, и прежде, чем опереться на ступеньку, долго пробовал ее на прочность. От натуги он пыхтел, а сооружение поскрипывало.
— Перфоманс, — повторила хозяйка салона, взмахнув лорнетом. — Это представление! Образ!
— Ах, Лихослав… Евдокия… — вдова великого критика, давно уже сменившая статус и ставшая супругой пока еще не очень великого поэта, была настроена куда более благосклонна. — Премного рада вас видеть… Полюшка, осторожней! Там ступенечка высокая…
— Перфоманс, — панна Велокопыльская повисла на руке Лихослава, словно бы невзначай оттеснивши Евдокию. — Есть внешнее представление внутренней сути его творчества…
Аполлон пыхтел, тигровая шкура задралась, обнажив не только пухлые ляжки, но и розовые, поросшие светлым волосом, бедра, и даже цветастые трусы, которые несколько с шкурой диссонировали.
— Дуся! — возопил он, обнимая Евдокию. — Я такой радый, что ты пришла!
— И я… тоже… рада…
Евдокия попыталась высвободиться из объятий, но Аполлон держал крепко. И наклонившись к уху, он жарко зашептал:
— Скажи ей, что я не могу больше ватрушки есть! Надоели… я шанежков хочу…
— Полечка, потерпи, — Брунгильда Марковна вцепилась в руку молодого мужа. — Ватрушки свежие…