на память, да она, зараза, расползлась в пальцах — намокла.
Крутили киножурнал фронтовой хроники. «Weltspiegel»[34] — судя по готической надписи на борту «передвижки», — небольшого фанерного фургона, размалёванного то ли наспех, то ли безо всяких таланта и умения, рекламными уродцами киногероев и плагиаторш Марлен Дитрих.
Зрелище успехов «Totenkopf»[35], надо полагать, было не таким уж и захватывающим для непосредственных участников других жизненных хроник, которым недавно ещё довелось месить грязь отступления отнюдь не под оптимистические песнопения, а под рёв советской дальнобойной артиллерии с Таманского берега. Поэтому, заставляя испуганно шарахнуться часового, из дверей то и дело выходили перекурить то какой-нибудь унтер-офицер в наброшенном на плечи кителе — в духоте «клуба» было жарко, как в прачечной, — то солдаты в распахнутых шинелях поверх тёплого белья, и тогда часовой бросался к ним с расспросами…
«Старших офицеров что-то не видно», — отметил Сергей.
— Погоди, когда кто-нибудь выйдет, — прошептал он на ухо Арсению, притаившемуся в тени изгороди. — Чтобы побольше осколками накрыло, а не досками от двери…
— Как только рванёт… — обернулся Хачариди к остальным, — …вы вокруг мечети. Вы справа, вы слева… — кивнул он поочередно друзьям-соперникам Далиеву и Малахову. — Прижимайтесь к стенам и палите короткими очередями, но часто. Вроде как нас тут до хрена и больше. И орите как резаные… — добавил он.
— А что орать-то, дядь Сергей? — сглотнув горлом, спросил Яшка.
Как всегда, перед самой дракой командирский пафос его куда-то улетучился, уступая место готовности быть № 2, а то и З—4… в общем, обыкновенным мальчишкой… — перед таким безоговорочным авторитетом, как дядя Сережа Хачариди.
— Что хочешь, то и ори, только по-русски, — бесшумно отстёгивая сошки пулемёта, добродушно проворчал Серёга. — За Родину, за Сталина и мать его так…
— Чью? — рассеянно переспросил Цапфер, нервно стискивая цевьё ледяными пальцами.
— Гитлера, разумеется.
— А-а…
— А вот и он сам! — уже в полный голос рявкнул Арсений и отодрал кольцо чеки из-под донца рубчатого стального цилиндра. — Эй, Гитлер, лови!
Толчком плеча распахнув створки, и впрямь из дверей мечети вышел поджарый немец с характерными усиками и косой челкой, разве что на носу его поблескивало пенсне в тонкой оправке.
Граната с невинным стуком булыжника ударила в известняковую плиту порога, обшарканную поколениями правоверных, словно хлебная корка, изъеденная мышью, подскочила…
Немец невольно отпрянул назад, но тут же, подняв пенсне на лоб, нагнулся, близоруко прищурился.