Размышления Джулио продолжаются в XIII главе. Незадолго до самоубийства, гуляя с Низаром, он подтверждает и углубляет значение своего предыдущего монолога, признавая, что жил в «условной реальности», но «начать всё с начала» он не хочет. «Опыт смерти» изолирует его от общества и помогает оценить свободу, предлагая ему посмотреть на вещи новым взглядом («теперь уже никогда моя жизнь не будет такой, как прежде»). С другой стороны, убивая себя, он подчиняется традиционным правилам внешнего добродетельного мелкобуржуазного поведения. Теория Пиранделло о том, что жизнь не соприкасается с кристаллической структурой социального существования, развивается Тоцци и уточняется его собственной культурой отрицания. Так, подвижность изменяющейся жизни в размышлениях Джулио — одно из «чувств» («Было очевидно, что в основе его «я» лежали не чувства, которые менялись каждую минуту, а некие постоянные величины, на почве которых рождались эти самые чувства»).
Джулио чувствует, что соприкосновение со смертью открывает самый глубокий уровень существования, но не рационализирует это. Известно только, что он совершает это открытие: «силы подсознания настолько сильны, насколько темны». Смысл жертвы и смысл тайны души представлены одновременно, более того, одно рождает второе. В глубокой религиозности тайна души и чувство совпадают, что всегда демонстрирует идеологический дискурс Тоцци.
С другой стороны, в жизни Никколо и Энрико смысл жертвоприношения отсутствует совершенно. Автор обращается к теме деградации персонажей и использует метафоры, характеризующие животных: хрюкать, реветь по-ослиному, оскаливаться и т. д., характеризуя поведение двух братьев. Однако и для них не исключена возможность искупления. В них обоих ощущается нежная забота о племянницах, это чувство — отдушина человечности, которая в перспективе смерти подтверждается и расширяется.
Никколо живёт в сильном напряжении, всегда волнуется, громко кричит, любит посмеяться над семейными событиями, но не видит смысла признать свою вину ни до, ни после самоубийства брата. Когда приближается его смерть, в бреду ему видится, что он толкает тело повешенного. Так проявляются загнанные внутрь него угрызения совести, а с ними возникает желание наказания и искупления («Ему казалось, что его заперли в книжной лавке и заставляют раскачивать из стороны в сторону тело повесившегося брата. То ему вдруг чудилось, будто его раздели и приказали ползать на четвереньках. И всякий раз он хохотал с пеной у рта.»).
Смех, самое яркое проявление весёлости, сопровождает его по закону противодействия до последнего вздоха («Постепенно бедняга терял голос, его хрип был похож на сдавленный смех, захлебнувшийся в приливе крови»). И это моральное измерение придает трагичность его концу, оставляя в стороне натуралистическое описание и медицинскую патологию.