Что ей известно о его жизни? Ей никогда не узнать, какими были его новорожденные дети, что они лепетали… А словечки, которые нас так забавляли: «я небольшой хитрюга», «где же твоя чековая книга»?.. Ей никогда не воспользоваться ни одним из этих выражений, тех стружек прошлого, ставших семейным фольклором, который пополнялся то ирландским дедушкой, то дедушкиными братьями из Прованса, то теми словечками, что были в ходу у его братишек или сестриц (когда я увидела впервые самую маленькую, ей было шесть лет) во время наших игр: «Я, Барри О’Коннор, тоже сбрасываю с себя все», «Тетушка Эффи придет обедать, она уберется только весной»… Private jokes, такие приватные, что ей их никогда не понять.
Она не росла с ним, не старилась. Как может она заканчивать свою жизнь с человеком, начало жизни которого ей неизвестно?
Иногда (в хорошие дни) я мечтаю о том, что, когда мои старшие сыновья женятся, в Комбрайе, в комнатах молодоженов, я поставлю детскую кроватку или деревенскую эльзасскую колыбельку. И, склоняясь над этим младенцем, спящим под вышитым одеяльцем, я буду вспоминать, как в таких же колыбельках, в таких же кроватках спали наши дети… Но мой муж, который заточил себя с этой своей иностранной женой в собственной квартире в элегантном пятом округе Парижа, не увидит, как его внуки, наши внуки, спят в кроватках, где спали наши дети. Он не узнает и того, что одни будут сменять других в тех же самых местах, в тех же самых руках, он даже не вспомнит… Будущее других проходит теперь только через мою память. Вот почему я не покончу с собой.
Но я окоченела. Я взваливаю на свои плечи воспоминания, собираю вокруг себя все свое прошлое, но согреться мне так и не удается. Собираю, сохраняю, накапливаю, предохраняю, раскладываю по порядку — заготавливаю припасы на зиму…
Я сохранила даже след его голоса, этого нежного, глубокого голоса, — так говорят соблазнители. Голос этот просто врос в мой автоответчик. Здесь, в деревне, нельзя стереть пленку до того, пока ее не прослушаешь. Чаще всего послания, которое записано на автоответчике и отправляет моих абонентов к парижским автоответчикам, хватает для того, чтобы отвадить наиболее настойчивых. Но 2 января прошлого года нашелся какой-то упрямец — лампочка на автоответчике загорелась. Чтобы стереть, мне пришлось включить запись: «Малышка Катти, это я, Франси. Я только хотел узнать, как ты… И кроме того, родная, пожелать тебе хорошего Нового года. С Новым годом, милая». Это был год нашего развода, год, когда по математическим подсчетам (совместные ходатайства, плюс три месяца отсрочки, постановление о невозможности совместной жизни, плюс еще полгода) должен был быть решен в суде наш развод, ему это было известно. И — «с Новым годом»? Я решила, что ослышалась! Я снова прокрутила пленку: «и кроме того, родная, пожелать тебе хорошего Нового года». На этот раз я расхохоталась: с юмором у моего мужа все в порядке! Я расхохоталась, больше слушать не стала, но запись не стерла: это был его голос, голос из «тогдашних времен»; возможно, мне уже не суметь его еще раз услышать («Ты больше не смотришь на меня, Катрин, ты больше меня не слышишь») или тот, который к нему возвращается естественным образом, как только мы оказываемся на расстоянии друг от друга.