Поэтому она пробормотала:
— Я постелю тебе на диване, и… может, у меня найдется несколько гульденов, чтобы ты мог купить себе ботинки.
Франц нахмурился и кивнул, не поблагодарив.
— Я верну их тебе, мать, обещаю, самое позднее через три недели.
— А я и не требую ничего возвращать, — сказала она.
Франц закурил сигарету и уставился перед собой.
— А бутылки пива у тебя в доме не найдется, мать? — Она отрицательно покачала головой. — Тогда, может, рому?
— Я сейчас вскипячу тебе чайник.
— Нет, чаю не надо, только ром может согреть. Ведь я знаю, где ты его хранишь.
Он встал и направился на кухню.
Тереза расстелила на диване простыню. Ей было слышно, как Франц чем-то громыхает на кухне. И это мой сын? — спросила она себя, зябко поеживаясь. Пока Франца не было в комнате, она быстренько вынула из шкафа одну банкноту достоинством в пять гульденов, но не успела еще запереть дверцу, как Франц, неслышно подошедший сзади, оказался у нее за спиной, держа бутылку рома в руке. Он сделал вид, что ничего не заметил. Тереза зажала свернутую банкноту в руке и не выпускала, пока не постелила постель. Он налил себе рому в стакан, наполнив его почти до половины, и поднес ко рту. «Франц!» — крикнула она. Он опорожнил стакан одним духом и пожал плечами. «Раз я так замерз», — только и сказал он. Потом скинул пиджак, жилет и воротничок. На теле у него была только заношенная до дыр майка, рубашки не было; он улегся на диване и натянул на себя одеяло. «Спокойной ночи, мать», — сказал он.
Тереза молча стояла подле него. Он повернулся к стене и тотчас заснул. Она взяла из шкафа еще одну такую же банкноту и положила обе на столик. Потом присела ненадолго, подперев голову ладонями. Наконец поднялась, выключила свет и пошла в спальню. Кое-как раздевшись, легла и попыталась уснуть, но это ей не удалось. Вскоре после полуночи вновь поднялась и на цыпочках прокралась в соседнюю комнату. Франц спокойно спал. Ей вспомнилось, как много лет назад она иногда сторожила его сон. И сегодня он тоже лежал так, как обычно лежал в детстве: одеяло натянуто на подбородок, а поскольку в комнате было темно, ей мерещилось не его теперешнее лицо, а прежнее, из давно прошедших времен. Да, и у него когда-то было детское личико, и он был когда-то ребенком, и сегодня — о, она была в этом уверена — его лицо было бы другим, если б она не убила его в мыслях.
Откуда-то из давно забытых глубин это слово невольно всплыло в ее сознании, а ведь она имела в виду совсем другое: если бы я могла больше о нем заботиться — вот о чем ей хотелось думать, — тогда его лицо было бы другим. Если бы я была другой матерью, мой сын стал бы другим человеком. Она содрогнулась в душе. Тихонько, едва прикасаясь, она погладила его по напомаженным, разделенным пробором волосам. Я хочу удержать его подле себя, сказала она себе. Завтра утром еще раз поговорю с ним. Потом вернулась к своей кровати и наконец в самом деле заснула.