Об этом визите она написала Альфреду в выражениях глубочайшего сочувствия к отцу и даже дочерней боли, хорошо зная, что они вряд ли соответствуют ее истинным чувствам. Равно как и слова любви и нежности, посылаемые ею далекому возлюбленному. Но что ей оставалось делать? Никак невозможно было написать ему правду: что иногда она просто-напросто тщетно пыталась вспомнить его черты, что начала забывать даже его голос, что частенько часами не думала о нем. Зато намного чаще — о другом, о котором она, собственно говоря, не должна была и не имела права думать.
Как-то вечером, когда Тереза сидела за столом, мучительно стараясь написать Альфреду ответ на его жалобное письмо и чуть ли не впадая в отчаяние, вдруг явился граф Бенкхайм. Он осведомился, не помешал ли; она обрадовалась, что его приход избавил ее от необходимости продолжать письмо, поэтому встретила его приветливее, чем обычно. По всей видимости, граф неправильно ее понял, он придвинулся к ней поближе и заговорил в таком тоне, к которому она не привыкла. Без всяких околичностей, более того, как если бы между ними имели место какие-то разговоры, дававшие ему основания осмелиться на такой тон, он начал:
— Итак, что думает милая крошка насчет кругосветного путешествия? Кстати, ни в Индию, ни в Африку мы не поедем.
Он взял ее руки в свои и назвал какое-то местечко на одном из итальянских озер, где он много лет назад провел осень в очаровательной небольшой вилле с великолепным парком. Мраморные ступени спускались прямехонько к озеру, купаться можно было вплоть до середины ноября. В соседней вилле, продолжал он, жили три молодые дамы. Среди бела дня они спускались со своей веранды прямо в озеро, все трое, но до этого сбрасывали купальные халаты, под которыми больше ничего не было. Да, они плавали по озеру совершенно обнаженными.
Он еще ближе придвинулся к Терезе и проявил такую фамильярную настойчивость, что она от страха и отвращения попыталась вырваться из его рук. В конце концов, вскочив со стула, она нечаянно толкнула столик с лампой. Тут дверь в комнату распахнулась, из коридора упал луч яркого света, на пороге стояла ее мать, по-видимому только что вернувшаяся домой, в черной старомодной мантилье с жемчужной бахромой и шляпке, криво сидевшей на растрепавшейся прическе. Она поздоровалась с графом, который поднялся с места, чтобы тоже поприветствовать ее, и, быстро оторвав взгляд от дочери, попросила его сесть — ей так же мало хотелось заметить ее смятение, как и услышать грохот едва не упавшего столика. Вскоре уже завязалась легкая беседа ни о чем, и, поскольку граф задал Терезе какой-то безобидный вопрос, той ничего не оставалось, как ответить на него вполне невинным тоном, что ей и удалось без особых усилий.