Тереза знала, что ей предстоит стать матерью, что она уже ею стала, но это ее как-то не касалось. Она спрашивала себя, может, все получилось бы иначе, если б ей достался этот женский жребий в других, более счастливых обстоятельствах, чем те, которые выпали на ее долю, если бы она, как другие матери, могла ожидать родов, будучи в более прочных отношениях с отцом ребенка — по крайней мере, внешне — или тем более супругой, в пристойном семейном доме. Но все это было для нее до такой степени немыслимо, что она не могла это отождествить с понятием «счастье».
Раз или два ей опять приходила в голову мысль — поскольку она теперь не ощущала в себе никакого намека на материнское чувство и никакого желания его ощутить, к тому же почти ничего не знала о младенцах, — а не могло ли все это быть лишь иллюзией, лишь заблуждением? Когда-то она не то читала, не то слышала, что бывает такое состояние, которое лишь похоже на беременность. Разве это так уж невообразимо в ее случае, раз ее душа ничего не знает об этом ребенке и не хочет знать, и то, что она физически перенесла в эти последние месяцы, было не чем иным, как раскаянием, укорами совести, страхом, в которых она не хотела себе признаваться и которые таким образом давали о себе знать? Но самым непостижимым было то, что она вовсе не хотела, чтобы время это побыстрее окончилось, более того, скорее даже побаивалась необходимости вновь очутиться в том мире, который она покинула. Сумеет ли она когда-нибудь вновь вернуться к нормальной жизни, вновь общаться с образованными людьми, заниматься каким-нибудь постоянным делом, быть женщиной, как все? Теперь она оказалась за пределами всякого бытия и всякой деятельности, и у нее не осталось никаких связей с миром, кроме связи с бесконечно далеким голубоватым кусочком неба, в который погружался ее взгляд, когда она сидела в уголке дивана, откинувшись на его спинку. Так разум Терезы метался, блуждал и грезил и с готовностью терялся в пустоте, словно предчувствуя, что как только она вернется к действительности, то ее встретят лишь заботы и горести.
Особенно задевало Терезу, что фрау Неблинг вроде бы вообще не замечает ее состояния, во всяком случае, никоим образом этого не показывает. В полдень обе женщины вместе обедали, потом фрау Неблинг уходила из дому и возвращалась лишь поздно ночью. Временами Терезу охватывало ощущение одиночества, словно внезапный ужас. И однажды ей пришло в голову почтовой открыткой пригласить к себе Сильвию. Однако, когда в следующее воскресенье та на самом деле приехала и спросила, может ли ее повидать, Тереза передала через фрау Неблинг, что она опять переехала, неизвестно куда.