— Люблю.
— А зачем же ты их ешь? Ведь они, эти цыплята, такие же живые, как и ты. Каждое утро — пойди, посмотри, как их ловят, как повар несет их на кухню, как перерезают им горло, как их матка кудахчет о том, что цыплят у нее берут. Видел ты это? — говорит волк.
Мальчик говорит: «Я не видел».
— А не видел, так ты посмотри. А вот теперь я тебя съем.
Ты такой же цыпленочек — я тебя и съем.
И волк бросился на мальчика, и мальчик испугался и закричал: «Ай, ай, ай! » Закричал и проснулся.
И с тех пор мальчик перестал есть мясо — не стал есть ни говядины, ни телятины, ни баранины, ни кур.
Лев Толстой.
Вышел рано. На душе хорошо, радостно. Чудное утро, солнце только вышло из-за деревьев, роса блестит и на траве, и на деревьях. Всё мило и все милы. Так хорошо, что умирать не хочется. Точно не хочется умирать. Пожил бы еще в этом мире с такой красотой вокруг и радостью на душе. Ну, да это не мое дело, а хозяина...
Подхожу к деревне, против первого дома, на дороге, ко мне боком стоит, не двигается человек. Очевидно, ждет чего-то или кого-то, ждет так, как умеют ждать только рабочие люди, без нетерпения, без досады. Подхожу ближе — крестьянин, бородатый, косматый, с проседью, здоровенный, простое рабочее лицо. Курит не цыгарку бумажную, а трубочку. Поздоровались.
— Где тут Алексей, старик, живет? — спрашиваю.
— Не знаю, милый, мы не здешние.
Не я не здешний, а мы не здешние. Одного русского человека почти никогда нет (нечто когда он делает что-нибудь плохое, тогда — я). А то семья — мы, артель — мы, обчество — мы.
— Не здешние? Откуда же?
— Калуцкие мы.
Я показал на трубку.
— А сколько в год прокуришь? Рубля три, я чай?
— Три? Не управишься еще на три.
— А что бы бросить?
— Как ее бросишь, привычка.
— Я тоже курил, бросил; как хорошо, легко.
— Известное дело. Да скучно без ней.
— А брось, и скуки не будет. Ведь хорошего в ней мало.
— Чего же хорошего.
— Не хорошо, так и делать не надо. На тебя глядя и другой станет. А пуще всего молодые ребята. Скажут: вот старый курит, а нам и бог велел.
— Так-то так.
— И сын станет, на тебя глядя.
— Известное дело, и сын тоже...
— Так брось.
— Бросил бы, да скучно без ней, едят ее мухи. От скуки больше. Станет скучно, сейчас за нее. Вся беда — скучно. Так скучно другой раз... скучно, скучно, — протянул он.
— А от скуки лучше о душе подумать.
Он вскинул на меня глазами, лицо его вдруг стало совсем другое, внимательное, серьезное, не такое, как прежде, добродушно-шутливое, бойкое, краснобайное.
— Об душе подумать, об душе, значит, — проговорил он, пытливо глядя мне в глаза.