Мы с начфином оделись и вышли в неожиданно тихую, ясную, новогоднюю ночь. Ветра не было, но мороз щипал щеки, пробирал до костей через франтовские ботиночки, носочки, приталенные шинелочки. Бодрой рысцой проскочили мы к старым домам офицерского состава, где поселяли теперь в основном вольнонаемных, двухгодичников и другую, не самую важную, публику. Заскочили в подъезд и на одном дыхании взлетели на второй последний этаж. Вовремя, еще минута и могли окончательно окоченеть.
Дверь открылась, выпустив облако пара, и мы рухнули в теплое, светлое, пахнущее запахами праздничной кухни нутро квартиры. Здесь нам были рады. В двухкомнатной квартире обитали медсестрички гарнизонного госпиталя и приехавшие к ним на праздники подружки из Борзи и Даурии.
Девушки, выпускницы медучилищ, нарядились в лучшие наряды. Яркие шелковые цветастые платья, туфли на шпильках, капроновые чулки. Завитые волосы и щедро накрашенные губы. Оживленные, раскрасневшиеся, хорошенькие, чем-то неуловимо похожие друг на дружку, они представлялись нам, перебивая и одергивая одна другую, хихикая, теребя и смущаяясь. От такого напора я не запомнил и половины имен. В голове перемешались Шуры, Вали, Нади, Гали, Наташи, Тамары. Кто есть кто, не разберешь.
- Не старайся запомнить. Они все на один лад. - Начфин явно был своим в этой компании. - Их задача проста - окольцевать нас. Наша еще проще перетрахать кого сможем и успеем.
- Так сразу? Мы ведь еще и не знакомы. Да и с виду совсем еще девчонки.
- А чего ты думаешь они сюда собрались? Общаться и стихи читать под елочкой? Зелен ты старшой. Они вылетели из под родительского крылышка и пустились в разгон, наверстывают упущенное. Да они тебе такую фору дадут... Сам увидешь.
Мы пришли первыми. Личного состава за обоими не числилось, за солдатиков не отвечали, день - праздничный, время не поджимало. Девушки заставили нас снять кителя и галстуки, повязали ситцевыми фартушками. Сначала помогали хозяйкам готовить винегреты, резать калбасу и хлеб, вскрывать консервные банки, чистить лук. Ох уж этот лук. Его прислали одной из девчонок аж из далекого Крыма. Тяжелые, темно-синие, чуть приплюснутые луковицы резались на ровные диски, распадающиеся в свою очередь на сочные, пахучие полукружия. От лука щипало глаза, наворачивались слезы.
Хозяйка гладила лакированную лучную шелуху, каждую луковицу отдельно, прежде чем передать ее нам для экзекуции. - Это крымский, болгарский лучок, это с нашего огорода. Это мамочка прислала.
Слезы текли из ее глаз, по уже недетскому, но еще и невзрослому простенькому личику с пухлыми, неумело накрашенными яркой помадой, кривящимися в улыбке губками. Было непонятно, плачет она из-за лука, или по луку, по маме, огородику, теплому Крыму, по невероятному распределению судьбы, занесшему ее беззащитную и тонкую в этот заледенелый от холода гарнизонный городок на краю света.