Однако, воспринимая и оценивая революционный подвиг декабристов с точки зрения своего религиозно-нравственного учения, Толстой хотел видеть в его участниках совсем не революционеров, а носителей «религиозного чувства», «вследствие которого прошлым столетием владельцы крепостных признавали себя виноватыми (перед народом. — Е. К.) и искали средства, несмотря на личный ущерб, даже разорение, избавиться от греха, который тяготил их».>48 Так писал Толстой о декабристах в статье 1905 г. «Великий грех», посвященной обличению помещичьей собственности на землю.
Пробуждение в эксплуататорских классах «религиозного чувства», их «греха» перед народом — это и было то самое, что разумел Толстой под нравственным самоусовершенствованием и наивно считал единственным возможным путем к уничтожению правительственного и всякого рода другого «насилия» над народными массами. Исторический пример такого рода нравственного пробуждения Толстой и видел в движении дворянских революционеров. Игнорируя революционно-политическую программу и активность декабристов, Толстой пытался изобразить их носителями христианского смирения и называл «теми людьми, которые готовы были страдать и страдали сами (не заставляя никого страдать) ради верности тому, что они признавали правдой».>49
Эта насквозь ложная точка зрения на декабристов Толстого-проповедника помешала Толстому-художнику осуществить столь давно волновавший его исторический замысел.
Обличая «психологию деспотизма», Толстой помимо созданной ранее повести «Хаджи-Мурат» в годы революции пишет рассказ «За что?» и «Посмертные записки старца Федора Кузмича».
Ценный материал, уточняющий самые истоки непримиримого отношения Толстого к самодержавию и ко всякому «насильническому» правительству дает письмо писателя к его биографу П. И. Бирюкову. Толстой свидетельствует здесь, что его «отрицательное отношение к государству и власти» «началось... и установилось в душе давно, при писании «Войны и мира», и было так сильно, что не могло усилиться, а только уяснилось» впоследствии.>50
Резко отрицательное отношение к царизму и всему буржуазно-крепостническому строю царской России «уяснилось» у Толстого в условиях второй революционной ситуации, сложившейся в стране на рубеже 70—80-х годов. С этого времени и до конца своих дней Толстой по праву мог говорить о себе то, что он с гордостью сказал во время революции в письме к великому князю Николаю Михайловичу, разрывая отношения с этим членом царской фамилии и представителем придворных кругов: «Я человек, отрицающий и осуждающий весь существующий порядок и власть и прямо заявляющий об этом».