Я покосилась через плечо на то, что ощущала, но до сих пор разглядеть не удосужилась. Какие забавные, полосато-узорчатые! Крыло само собой развернулось пошире, кокетливо расправляясь. Черные, как у кайста, перья перемежались с другими, чей изумрудный цвет в точности соответствовал цвету глаз и отливу удивительных перьев визитера из-за двери, того самого зеленоглазого ехидного демона, подарившего мне перо.
— Один гость перышко из крыла подарил, сказал, пригодится, вот, наверное, из него крылышки росли-росли да и выросли, — озадаченно сообщила я и, не удержавшись, чмокнула ЛСД в кончик хищного носа. — А у тебя?
— В брачном полете от зова избранницы пробудилось древнее наследие фениксов, — сообщил Ледников, неуверенно поведя своими пушистыми черными сокровищами, укрывавшими нас шатром.
— Ты как в целом? — вспомнив о главном, озаботилась я состоянием куратора.
— Странно, — улыбнулся он уголком рта. — Никогда не думал, что окажусь достоин крыльев и полета любви, никогда не думал, что смогу полететь в этом мире, что найду здесь избранницу.
— Я вообще-то про физические травмы. — Я осторожно попыталась направить разговор в нужное русло, стараясь не дергаться, чтобы не усугубить состояние больного. Тяжеловато, конечно, и спине на бетоне холодно, там, где крылья подстилкой не служат, но потерпеть можно. — Голова не болит? Ничего не сломано?
Первым делом надо это выяснить, а уж потом решать вопрос, зачем мне крылья и как их можно если не убрать, хотя бы временно, то спрятать. Это ж весь гардероб менять придется. И что с работой делать прикажете? Или моего оперения никто не заметит, как явления к нашему миру не принадлежащего? Ладно, все потом и еще раз потом. Сначала послушать ответ Саргейдена и браслетом его, браслетом!
— Полет избранников обновляет тела, будто огонь воскрешения, — шепнул мне почти в губы ЛСД; чуть сместившись, он перенес часть веса на руки и взялся основательно покрывать поцелуями щеки, шею, виски, лоб — все, до чего мог дотянуться. — Если б не твой прощальный поцелуй, я бы не смог решиться! Меня никто так не целовал, будто выпить хотел! Спасибо, спасибо за твою крылатую веру, скрепившую наш союз!
«А ведь он не понял, ничего не понял», — шалела я под поцелуями окрыленного во всех смыслах слова кайста.
Одно я знала точно: если сейчас возьмусь объяснять, зачем целовала его на крыше, меня никогда не простят. Поймут, но не простят разочарования и унижения. Если Саргейден сам не понял, что, целуя его, я забирала целительную слюну потомка феникса, как антидот к отраве, которую мне собирался вколоть Громов, просвещать его не стоило. Тем более что целоваться с кайстом даже на холодной жесткой крыше, в прохладе сумерек оказалось удивительно приятно. А спустя еще семь, десять — не считала сколько — поцелуев я уже и сама не могла бы утверждать наверняка, что впервые целовала его исключительно с меркантильной целью: выжить. А когда пальцы стали скользить по черным перьям и путаться в полночных прядях волос, я поняла, что сама уже ровным счетом ничего не понимаю, только чувствую, как гулко бьются сердца, как жар исходит от моего феникса. Жар и свет! Нет, свет галлюцинацией не был, свет действительно вспыхнул вокруг нас и осыпался каскадом золотых искр, оставивших на запястьях удивительно красивые, похожие на кельтский орнамент узоры. Откуда-то из невообразимого далека и высока донеслась дивная птичья трель, и сумерки, сдобренные стандартным светом городских фонарей, снова вступили в свои права.