Максим поужинал, выпив в «Кулинарии» чашку питья, которое, по идее, должно было бы быть кофе с молоком, на самом деле было разве что воспоминанием о кофе, чистой формой без содержания, так как по цвету и вкусу напоминало скорее всего подслащенную овсяную жижу; Взял еще что-то к кофе, но ел машинально, внимание Максима было совсем в другом месте, где-то далеко-далеко. Нельзя было сказать, что он думал о чем-то конкретном. Сосредоточенность его была сейчас совсем нейтральной, ни на что не направленной, Максима просто заполнял покой, не было никакого напряжения; вдруг он понял, что наконец-то начал отдыхать, что нервный подъем, который так долго не покидал его, так долго, что он привык уже к нему как к норме, спадает.
Это еще только началось, но такого облегчения Максим не знал уже давно и потому удивленно допытывался сам у себя: что же все-таки произошло, почему так легко, будто что-то свалилось, какой-то тяжкий груз, давивший так долго.
Он не пошел сразу на свою квартиру, а решил пройтись еще немного глухими, похожими на сельские, улочками в районе своей временной квартиры. Он шел, вслушиваясь в себя, утопая все глубже в этом ощущении покоя, согласия с самим собой и миром, и понимал — это они, цыгане, вдруг сняли с него все напряжение и усталость, уже беспричинные, застаревшие... Это удивляло его и переполняло радостью. Вот почему так влекло его к этим разговорам без смысла и цели, вот почему шатался он по улицам днями напролет с мальчуганом и не ощущал ни утомления, ни скуки, ни равнодушия. Вот почему он договорился и на завтра о встрече, и облегчение его имеет в перспективе еще и завтрашний день, и еще долгие дни потом, вплоть до самого отъезда.
Время отъезда показалось ему вдруг очень-очень отдаленным, как в давние школьные времена, когда десятидневные каникулы кажутся длиннющими, а что уж говорить о летних — чуть ли не полжизни.
На следующий день они ходили втроем. Видно было, что Василько рассказал сестре об их совместных блужданиях по городу и кое-что о Максиме, и это ее заинтересовало, она приоделась, и выражение лица у нее было хотя и независимое, но изнутри как бы нацеленное на Максима...
Снова было кино, потом Василько побежал искать мать, и на какое-то время Максим с Дойной остались вдвоем.
— Так уже мне тут надоело, — призналась Дойна. — Я только ради мамы и Василька приехала, помогаю, варю им и вообще. Мама сама больная, ей за братом не досмотреть...
Максим знал уже, что Дойне девятнадцать, что она окончила школу, но нигде не работает, все с матерью — то по больницам, то дома...