И осложняет дело, определенно осложняет, голову можно прозакладывать!
— Что встал? — подтолкнул его в плечо караульный. Команды не слышал? Шагай в горницу!
— А где пристав Амбреев? — спросил у него Мазур.
Соседи по цепи, даже Ольга, покосились изумленно, однако конвоир ничуть не удивился, перекрестился на староверский лад и вздохнул:
— Не выдержал пристав изобилия спиртного, еще весной от скуки долакался до полного изумления и к мишке в яму свалился сдуру…
Глава шестая
Философия под черную икру
Похоже, приказания Хозяина исполнялись молниеносно — когда пленников водворили в камеру (так и не сняв кандалов), там на нарах уже стояли две бутылки «Белого орла», окруженные пятью пластиковыми стаканчиками и несколькими тарелками с кучками печенья, сосисок и черных кусков копченой оленины. Видимо, второпях навалили, что оказалось под рукой.
Посмотрев, как все остальные нерешительно жмутся, Мазур хмыкнул, залез на нары и недрогнувшей рукой набулькал себе стаканчик. Все по той же армейской привычке: если вдруг попал меж хлопотами и водкой, и у тебя есть выбор, предпочтение следует отдать водке, поскольку хлопоты в нашей жизни — вещь непреходящая, а водки могут больше и не дать…
Присоединившаяся к нему Ольга одолела полстаканчика и тихо спросила:
— Слушай, это как понимать? Что у них тут был за пристав, и откуда ты его знаешь?
— Классику надо читать, — ответил Мазур. — Ты что, «Угрюм-реку» не помнишь?
— Да так сразу и… Помню что-то такое. Насчет вашей сибирской экзотики. Там еще роковую красавицу из ружья убили…
— Нет, все же люблю я вас, столичных интеллектуалов… — сказал Мазур, налив себе еще. — Вот если бы я «Отелло» свел к боевику, «где негр жену задавил», что бы ты сказала о моем Ай-Кью и культурном багаже?
— Ну, ты сравнил…
— Да ладно, — великодушно сказал Мазур. — Запад есть Запад, Восток есть Восток, и им не сойтись никогда… Главное, он, барин здешний, играет в «Угрюм-реку» с ба-альшим приближением к оригиналу. Ибрагим у него, пушка, башня сорокасаженная… Даже пристав.
— И что нам в таком случае может угрожать?
— А вот уж не знаю, — сказал Мазур. — Персональная тюрьма с кандальниками — это уже не по роману. Пошла чистейшей воды импровизация.
Он чуточку кривил душой. Кое-какие версии в голове уже крутились — но говорить о них не хотелось. Во-первых, Прохор Петрович Громов был невероятно лаком на женщин, а во-вторых, к концу романа он ударными темпами стал сходить с ума. Если вспомнить все отстраненно беспристрастно, то у человека с Андреевской звездой, и верно, в глазах что-то такое весьма нехорошее промелькивало, этакая темная водица, из-под которой просвечивает легкое безумие. Но говорить Ольге об этом не стоит — к чему усугублять и без того скверную ситуацию намеком на то, что они могут оказаться в плену не у кого иного, как могущественного шизофреника, чокнутого ворона здешних мест?