Договорить он не успел. Во всей квартире вдруг погас свет.
В наступившей темноте раздалось знакомое повизгивание открываемой входной двери, но светлее не стало — на лестничной площадке тоже было темно, как в погребе. «Черт, надо было шторы раздвинуть, — пришло запоздалое сожаление, — хотя бы уличные фонари немного подсветили, а так…» Скрип-скрип-скрип — послышалось характерное поскрипывание мокрых резиновых подошв по линолеуму. Тот (или те), кто вошел в прихожую, пока явно находился в более выигрышном положении, так как возник из подъездной тьмы и глаза его лучше были адаптированы к наступившему в комнатах мраку. Мы же с Михаилом были совершенно беспомощны, ибо человек, как известно, не кошка, ему для привыкания что к тьме, что к свету, требуется некоторое время. И этого времени непрошеные визитеры (по доносящимся до нас звукам я понял, что гостей было двое) нам предоставить отнюдь не стремились. Елки-палки, я и рук-то своих, продолжавших судорожно сжимать тетрадку, не различал…
Поскольку мы не сговариваясь застыли в тех позах, в которых пребывали на момент отключения света и даже, кажется, не дышали, у вошедших, судя по всему, возникли проблемы с определением нашего местонахождения. Две комнаты, кухня и санузел представляли пусть и небольшой, но все же выбор. Это несколько задерживало «гостей» и, следовательно, играло нам на руку. Глаза постепенно стали различать темные контуры отдельных предметов: картина на стене, черный провал шкафа, сжавшаяся в образованном его боковой стенкой углу Мишина фигура. И размытое движение сгустка темноты в дверном проеме.
А потом события понеслись, как видеоизображение при ускоренной перемотке.
Я услышал хекающий выдох, что-то тускло блеснуло, описывая короткую дугу из угла в сторону проема, раздался неожиданный и от того показавшийся ужасно громким хлопок и звон разбитого стекла, короткий придушенный крик, шум падающего тела и — сразу же — хриплый громкий мат, а через секунду — чавкающие звуки резких ударов по чему-то мягкому, уже из прихожей.
Только теперь я вскочил с четверенек и пригибаясь зачем-то, как солдат под артобстрелом, побежал на звуки. В правой моей руке вместо тетради с зайцем оказался каким-то образом тяжеленный чугунный подсвечник знаменитого каслинского литья, стоявший ранее на одной из книжных полок. Как и когда я его подобрал, я не знал. У порога двое противников, хрипя, сдавленно матерясь и яростно колотя друг друга, катались, обнявшись, по полу — от входной двери к противоположной стене и обратно. Один из бьющихся стал, видимо, одерживать верх — я только никак не мог понять, кто именно — и, усевшись верхом на поверженном, принялся наотмашь дубасить его по лицу.