Время от времени палач опускал на его плечи многохвостую плеть из сыромятных ремешков, увенчанных шариками свинца, тело вздрагивало и причудливо извивалось от боли. Микеланджело пришлось напрячь глаза, чтобы рассмотреть несчастного, узнать в нем маэстро Ломбарди оказалось непросто. Его одежда изорвались, нижняя сорочка перепачканная запекшейся кровью выбивалась сквозь разорванную ткань верхнего платья, кое-где еще сочилась кровь, щека превратились в сплошной кровоподтек, рука болталась как плеть, кандалы удерживались на нем только силой господнего промысла. Волосы свалялись в пасмы и торчали во все стороны, окружив голову жутковатым ореолом. Кожа его была настолько бледной, что даже в темноте на ней хорошо просматривался рубец, который шел поперек лба. Кожу повредила веревка: несчастного пытали, сдавливая череп наброшенной на голову петлей. Синьор Буонарроти попытался предположить, какое преступление низвергло безобидного медика в столь плачевное состояние и заставило палача таскать несчастного по ночным улицам на цепи, как мартышку, однако не смог придумать ничегошеньки подходящего к случаю.
* * *
Святой отец Джироламо не замечал негодящей овцы, его пламенный взор был устремлен на двери мастерской и прожег в толстенных дубовых досках сквозную дыру, если бы не переместился на Микеланджело:
— Каменотес?
Синьор Буонарроти поклонился вежливо, но не слишком глубоко — как давнему знакомому. Он многократно наблюдал нынешнее первое лицо Флоренции еще в стенах палаццо ди Медичи, куда монашествующего брата пригласили в качестве безобидно-пикантной приправы к философским беседам. В те забытые времена фра Джироламо было далек от священнического чина и великой славы проповедника и главного врага Папской Курии, как Флоренция от Рима. Неужели грехи Италии были так велики, что сделали этого человека пророком?[12]
Микеланджело выпрямился, избегая встречаться с ним взглядом, спросил:
— Верно. Работать с камнем — моя профессия. Никто во Флоренции не владеет ею лучше. Желаете заказать статую?
— Что? — выдохнули тонкие бесцветные губы проповедника, а брови взметнулись так, что кожа на лбу собралась складками. Если допустить, что святого отца Джироламо однажды объявят святым и Микеланджело придется изваять его статую, он отказался бы от мрамора, а отлил фигуру из металла — звонкого и сильного, как голос этого человека.
— Говорю, хотите заказать у меня скульптуру святого или великомученика?
— Святые вечно живут в сердцах праведных, им нет нужды в каменных истуканах, как божкам язычников, — святой отец выверенным жестом раскинул руки — словно желал обнять всех, собравшихся кругом. — И ты, каменотес, коли хочешь приносить пользу обществу, ступай в каменоломни, вырубать камень, из которого возведут дома презрения для сирот или стены лазаретов, тогда твой труд будет оправдан и нужен людям. Плодить и выставлять напоказ идолов, распаляющих похоть, дело греховно, — оратор воздел руку высоко над головой, словно желал упереть палец в самое небо и убедиться, что оно прочно как земная твердь, а не залито неосязаемым эфиром, выдуманным неокрепшими умами. — Грех, даже самое малое попустительство слабости, открывает врата дьяволу. Покайтесь, братья! Ибо грех отдает вас на волю черному колдовству, черти вьются хороводами в ожидании душ греховодников. Покайтесь! Ибо дьявол здесь, он уже таится рядом с нами, он крадется в темноте и отнимает жизни ваших детей! За ваши грехи, за гордыню и роскошества.