— Ты, парень, нынче на войне. А на войне убивают. Тысячами. И главная задача тут — убивать. До смерти. Не убьешь ты — убьют тебя. И это — главная работа. Так понятно? — глядя ему прямо в глаза, с расстановкой спросил колхозник.
— Понимаю — понуро ответил потомок.
— А раз понимаешь, держи хвост пистолетом! Троих закопать — это час работы, даже если мелко рыть. Мы за час пару верст отмахаем. Вот и смекай, что нам полезнее.
Менеджер глубоко и печально вздохнул.
— Городские — с легким оттенком сильного превосходства сказал буряту колхозник.
Тот молча кивнул, копаясь в одной из многочисленных немецких торб.
Пока скотинка пила воду, вливая ее в себя словно в бездонную бочку мужики рассмотрели лошадью рану — так же старательно и серьезно, как до того обрабатывали дырку в ладони артиллериста, почистили, смазали чем-то и присыпали порошком, проконсультировавшись по поводу немецких надписей на склянках с знатоком германского языка. Лошадь все это терпеливо перенесла, словно понимала пользу для себя. Дальше нашли полянку, где кобылку пустили попастись, спутав из предосторожности ей передние ноги, дояр подхватил винтовку и исчез, убыв на разведку, а троица осталась караулить животное и ждать результатов.
— Надо черстветь душой. Нельзя эмоции в себе допускать — словно продолжая давний разговор, сказал Середа.
Бурят презрительно фыркнул, показывая всем своим видом, что категорически с этим утверждением не согласен. Артиллерист минуту-другую словно бы боролся с собой, потом словно в холодную воду кинулся, решительно заявив:
— Я не трус. Но меня такое до усрачки пугает. В бою погибнуть — пустяк, не страшно, але вот так — жутко. И что хотите, можете говорить. У меня мороз по коже, как представлю, что лежишь, знаешь, что хана, сегодня товарищ слева помер, товарищ справа — вчера похолодел и стонать перестал. А ты лежишь и знаешь, что никуда тебе не уползти. И днем мухи с комарами. А ночью — сырость и холод. И постоянно знаешь, что все, тут в этом сраном лесу твоя жизнь молодая и кончится. И мало того, что кончится, так твое тело, мяско с жирком, глаза стекленелые будут жрать всякие эти… Вороны там разные, хорьки… И эти, что мушиные диты. И все твои радости, мысли, чувства — все только для корма опарышам этим. Для того папа с мамой растили.
Артиллериста передернуло от омерзения. Помолчали. Потом он продолжил:
— И будешь так вечно валяться, сначала как скелет в лохмотьях, потом череп отломится и с телеги скатится как мяч. И как не было тебя. И найдет если кто в этой глухомани — кому это интересно, что был вот такой хороший человек, интересный, веселый, девушки любили, а осталась куча костей и тряпок никчемных…