Тимофей, струсив и не став её трогать, торопливо раздевшись, прошёл в душ. Потянув время под обжигающими струями, он вынужден был, накинув халат, выйти. Не сидеть же, в самом деле, под душем всю ночь. К тому же он, как никто знает то, что надлежит решить ему, никто другой решать за него не будет.
— Ты, почему не ложишься, — решившись, обнял, прижав к себе желанную женщину.
— Тимофей, — начала она и замолчала, поняв, что не сможет сейчас, как и в прошлые годы оттолкнуть его. Власть этого мужчины над ней сильнее, её обид и воли.
— Ничего не желаю слушать, — уткнулся он горячими губами в ухо. — Я всю жизнь любил только тебя.
— Мне страшно, между нами целая жизнь, — прошептала она, теребя отвороты халата на груди.
У него опять хватило ума скрутить свою прыть и настойчивость. Приобняв её он уж очень спокойно сказал:
— Мы не будем торопиться, если для тебя это сложно. Расскажи мне о сыне, каким он маленьким был?
— Я попробую, — проглотила она булькающий в горле комок. — Что ж тебе рассказать? Хотя вот… слушай. Шофёром всё хотел быть. Сосед особиста возил. Часто приезжал на машине на обед. «Бобик» такой. Посадит его в машину, довезёт до перекрёстка, а он бежит обратно радостный в припрыжку. Дома же примостится к умывальнику. Помнишь, «мойдодыры» такие были. Дверцу откроет, ведро вытащит. Сядет на положенную, на бок табуретку. Веник к стене за умывальник воткнёт, это у него рычаг, крышка от ведра, — руль. Ещё и отломит от веника палку.
— Зачем, вроде бы уже все атрибуты автомобиля на месте? — усмехнулся он.
— Вот не догадаешься. Сигарету в зубы и рулит. На мужика хотелось походить. Чей пример перед глазами был, того и копировал, подражал.
— Лиза, ты жила с тем шофёром?
Лиза отпрянула, но цепи его рук не разорвала.
— Тю, голова умная, вон на какие высоты выскочил, а в ушах ветер гуляет. Да я, как тебя увели, в глыбу льда превратилась. Может и твоим рукам не под силу будет тот лёд растопить. Нет, ну на фига придумать такое, Мозговой…
Счастливый смех, сотрясающий его тело, передался и ей. Дышать становилось всё труднее от его сильных рук и горевших на щеке губ. Но Тимофей не торопился. Пожелав ещё рассказов о мальчишке. Он корил себя за сорвавшиеся с губ слова ревности. «Хорошо, что обошлось, выкрутился. Вот идиот, сам себе в бабах не ограничивал, в монахах не ходил. А тут, если она не хитрит и всё правда, всю жизнь одна Лизка прожила. Только моя и больше ничья получается».
— Не знаю, что тебе ещё рассказать, — старалась она ещё припомнить то, что можно ему знать. — А, вспомнила. Стирку развела. Ходила в колодец за водой, а он крутился рядом. Возвращаюсь с ведром к колодцу, а в нём круги. У меня ведро из рук выпало, дыхнуть не могу. Кричу, а голоса не слышу. Хозяйка дома с крыльца видит что-то со мной не то, прибежала, я ей на колодец показываю, а говорить не могу. Она, как завопит. — Илья, паршивец, иди сюда. Где ты, Илья? Он из-за угла хаты и выползает. Оказывается проказник бросал в колодец камешки, а увидев меня спрятался, чтоб не получить за безобразие. Я хворостину вырвала и дала ему на всю катушку.