Я должна оборвать, не докончить это письмо, потому что боюсь не сдержать себя… Я чувствую, что мое письмо окончится упреком по твоему адресу, а я не хочу отравлять твоей жизни ни на секунду… Я молчу, молчу о том, что накопилось у меня на душе, но я не могу молчать о другом… Я буду просить тебя, скажи мне, когда я могу раздвинуть стены моей „детской“? когда я могу вздохнуть чистым воздухом? когда я буду иметь право отдать свою жизнь многим?.. Я молю тебя об этом, мой Артемий!
Вы все, свободные и сильные мужчины, смените нас, слабых матерей, и дайте женам право выйти на торную дорогу. Дайте же возможность отдать себя многим, всем, но не только нашим детям, нашим „детским“…».
Анна Николаевна так и не окончила своего письма и, отклонившись на спинку кресла, забылась тяжелым сном.
Рано утром она прочла написанное ночью, как-то странно посмотрела вокруг себя и тихо прошла в «детскую».
Наденька и Сережа еще спали в своих кроватках. Разметавшиеся за ночь, они показались ей красавцами.
Она укрыла их одеялами, подошла к окнам, занавешенным белыми сторами, и остановилась в раздумье.
Она упрекала себя за странные, нехорошие думы ночью. Глухое негодование вырастало в ней на детей, а теперь она стыдилась этих дум.
Ей показалось, что она причинила незаслуженную боль своим деточкам, когда они спали. Она подошла к кроватке Наденьки и принялась ее целовать, точно прося у нее прощения. Наденька проснулась, открыла глазки и улыбнулась матери. Поцелуями она разбудила и Сережу, и он, проснувшись, отвечал ей улыбкой…
Дети долго целовали мать в губы, глаза, шею, а потом снова заснули. Она долго сидела около их кроваток, а потом встала и пошла в столовую. Проходя мимо окон, она точно с испугом посмотрела на белые сторы, и что-то больное заныло в ее груди…
А за белыми сторами на окнах была другая жизнь, и неясные отголоски ее не нарушали тишины детской…
Так было и в ту великую вифлеемскую ночь… Мать оставалась в пещере около малютки, а кто-то большой и сильный сеял на земле семена всеобщего счастья!..
1901