Старик небрежно кивнул мне головою под широкой войлочной шляпой и протянул руку. Он крепко сжал мои пальцы и тихо проговорил:
— Я очень рад, что число моих слушателей увеличивается…
Он повернул ко мне лицо и, пристально посмотрев мне в глаза, добавил:
— Я говорю о несовершенстве человеческого общества… Может быть, вы уже слышали об этом многое, может быть, вы и сами говорили на эту тему не раз… Пусть так! Тем лучше, что это ни для кого не ново!..
Он на секунду смолк, повёл широкой ладонью в сторону присутствующих и, немного изменив позу, добавил:
— Вот все эти господа сначала смотрели на меня как на сумасшедшего, потому что, видите ли, я заговорил с ними, не будучи представленным… Но ведь она сама… вот сия барышня, — он указал на Анну Николаевну, — поступила несправедливо, и я обличил её…
— Что вы сделали, Анна Николаевна? — смеясь, спросил я девушку.
— Я подстрелила чайку и вот заслужила осуждение…
— Да-с, осуждение!.. Потому что у вас не было и не могло быть нужды убивать её… Кушать вы её не будете, что же вас ещё может оправдать?.. Вы выстрелили, забавляясь, а ведь это страшно дурная забава — убивать живое существо!.. Впрочем, я уже говорил на эту тему, и со мною не все согласились…
— Мы с вами вполне согласны в некоторых пунктах, — возразил Гущин, всё время молчавший и, со смущением в лице, державший в руках ружьё, из которого была убита ни в чём неповинная птица.
— Согласились вы со мною быстро, но всё же сделали это, не совсем поняв меня. Я ведь уже не так упорно указывал на факт убийства чайки, а я обличал вас, господа, за то, что вы воспитали в себе дурные инстинкты и хотите их укрепить и сделать всемогущими…
— А вы в своей жизни не убили ни одной птицы, ни одного насекомого? — обратилась к старику Анна Николаевна и посмотрела на него сердитыми глазами.
— Я на своей жизни много перебил и насекомых, и птиц, и зверей… включительно до человека…
Он резко оборвал свою реплику и с насмешкой на губах осмотрел нас всех по очереди. Я посмотрел на Анну Николаевну. Она сидела с опущенными глазами и старалась для чего-то переломить толстую, сухую ветку. Рядом с нею, полулёжа у ствола сосны, помещался студент Гущин. Мои глаза встретились с загадочным выражением его глаз, он быстро повернул лицо и пристально уставила в даль моря. Из-за тучной фигуры «патриарха» я посмотрел и на Наденьку, которая сидела у самого обрыва утёса, но её лица не мог рассмотреть: она сидела ко всем нам спиною, склонив на грудь голову и словно рассматривая, что делается внизу, у подошвы утёса.
— Как, однако, я напугал вас всех своим признанием! — после продолжительного и жуткого молчания начал «патриарх». — Не бойтесь, господа, я не избежал наказания, почему и не могу быть для вас страшным. Законы, ведь, заступаются за человека, тюрьма и ссылка исправляют человека, а я уже отбыл тюрьму, побывал и в ссылке, стало быть, являюсь перед вами с искуплённым преступлением, а таких людей уже считают очистившимися праведниками. По крайней мере, в этом убеждены мои судьи. Когда они судили меня, им только и хотелось исправить меня, и, засадив меня в тюрьму, они успокоились. Когда же меня услали в ссылку — общество могло быть спокойным: преступный член его окончательно был изгнан…