— Откогда (что значит: «с тех пор как») я собираю кардонки, не видал такого кадета. — Сам кадет! — отвечает он. («Кадет» означало тогда плута)
— А ты — гобелка, — отвечаю я. (А что значит это ругательство, и по сей день не знаю).
В это время нас зовут наверх. Там оказывается, что и я, наконец, принят. Я в восторге. Бросаюсь со всех ног — обрадовать домашних. Но прежде разыскиваю своего давнишнего соседа. Разыскиваю довольно долго. Он тут свой человек, знает все углы и закоулки, и я слышал только что его фамилию в списке получивших две передержки. Оказывается, он «сховался» и курит, выпросив бычка у коллеги-второгодника, только из третьего класса.
— Черт с тобою, говорю я, — на тебе все, что хотишь, и давай сюда твое сметье.
Он берет у меня четырех братьев, дает мне одалиску, пускает мне дым в глаза и назидательно говорит:
— Скажи мерси, блохой закуси и больше не проси.
Тут я улыбаюсь до ушей и объявляю:
— А меня приняли!
Он смотрит на меня презрительно:
— Нашел чему радоваться. Дурак.
Но я едва бормочу сквозь зубы установленную формулу ответа: «Дурак? Твое имя так; мое прозывное, а твое родное». Мне не до него. Я мчусь домой в дикой радости, уже не разбирая солнечной и теневой стороны, а акация пахнет, пахнет во всю глотку.
Это воспоминание — из глупого детства. По мере того как я умнел и начинал понимать, сколь был горько прав мой скептический контрагент насчет того, что нечему радоваться, — по мере того и мои воспоминания о запахе акации начинают приобретать противоположный характер. Как только запахнет акацией, меня уже тянет не в храм науки, а из храма. Нас еще не распустили, и даже я знаю наверное, что учитель тако-то такойтович хочет меня сегодня врасплох вызвать на четвертную отметку. Нашел дурня! Я еще с вечера подговорил товарища. Мы встретимся на Старопортофранковской. Я аккуратно складываю книжки и даже — чтобы уж быть совершенно en rẻgle — заранее изготовляю записку: «Сын мой не явился такого-то мая по болезни» ивиртуозно подписываюсь маминым росчерком. Ранец я оставляю у знакомого табачного лавочника и разыскиваю приятеля. Он уже, оказывается, подобрал на улице две «пересядки». Мы садимся на конку и едем к Ланжерону, словно князья какие-нибудь. Акация пахнет. Вы когда-нибудь ловили руками ящериц? Сбивали пряжкой пояса жестокую красную головку с колючего «турка»? Сомневаюсь даже, знаете ли вы, что это за цветок — «турка». И по массивам вы, должно быть, не лазили, и крабов не ловили. А мы ловили. (А мы «да» ловили, сказал бы я в то время). Ловить крабов на массивах — дело тонкое. Для этого надо знать психологию краба. В психологии краба есть два элемента: во-первых, он вспыльчив, во-вторых, глуп. Надо навязать плоский камешек на веревочку и, завидя в глубине под массивом отдыхающего краба, спустить веревочку и стукнуть его камешком плашмя по спине. Тут и начинает работать психология. Так как он вспыльчив, то сейчас же обернется и изо всей силы защемит клешнями ваш камешек. А так как он глуп, то будет цепляться за камешек, покуда вы его тащите вон из воды.