На одно мгновение король поколебался, слушая короткие, отрывистые мольбы молодого воина, но выражение лица его снова ожесточилось, когда он вспомнил, как все его личные просьбы не могли подействовать на этого молодого придворного щеголя.
— Религия французского короля должна быть религией Франции, — произнес он, — и если мои собственные гвардейцы противятся мне в этом вопросе, я принужден найти других, более преданных.
Вакансия майора мушкетеров должна быть отдана капитану де Бельмону, Лувуа.
— Слушаю, Ваше Величество.
— Вакансию де Катина можно передать лейтенанту Лабадуаеру.
— Слушаю, Ваше Величество.
— А я уже лишен чести служить вам?
— Вы слишком несговорчивы для этого.
Де Катина беспомощно опустил руки, и голова его упала на грудь. Когда он осознал гибель всех надежд целой жизни и жестокую несправедливость к нему короля, он громко безнадежно вскрикнул и бросился вон из комнаты. Горячие слезы бессильного гнева текли по щекам. В таком виде, в растерзанном мундире, в шляпе, съехавшей набок, рыдая и жестикулируя, он влетел в конюшню, где Амос Грин спокойно курил трубку, скептически наблюдая, как конюхи ухаживают за лошадьми.
— Что случилось, черт возьми? — спросил он, вынимая трубку изо рта, откуда вылетали клубы голубого дыма.
— Эта шпага! — кричал француз. — Я не имею более права носить ее. Я сломаю ее.
— Ну и я также свой нож, если это может помочь вам.
— Прочь и это! — продолжал кричать де Катина, срывая серебряные эполеты.
— Ну, в этом отношении вы перещеголяли меня, у меня их никогда и не было. Но скажите, в чем дело, нельзя ли помочь?
— В Париж! В Париж! — бешено кричал де Катина. — Я погиб, но, может быть, еще успею спасти их. Скорей лошадей!
Американец ясно видел, что случилась какая-то неожиданная беда, поэтому он поспешно принялся помогать другу, и с помощью конюхов они оседлали лошадей.
Через пять минут оба уже летели по дороге, а менее чем через час покрытые пеной и еще державшиеся на ногах кони остановились у высокого дома на улице Св. Мартина. Де Катина выпрыгнул из седла и стремительно вбежал по лестнице. Амос Грин следовал за ним своей обычной спокойной походкой.
Старый гугенот и его очаровательная дочь сидели около большого камина; рука Адели покоилась в руке отца. Оба вскочили с места; молодая девушка с криком радости бросилась в объятия своего возлюбленного, а старик схватил руку, протянутую его племянником.
По другую сторону камина с очень длинной трубкой во рту и кружкой вина, стоявшей рядом с ним на скамье, сидел странного вида человек с седыми волосами и бородой, с большим мясистым красным носом и маленькими серыми глазами, сверкавшими из-под нахмуренных густых бровей. Его худое, совершенно неподвижное длинное лицо было испещрено морщинами, особенно в уголках глаз, откуда они разбегались веерообразно во все стороны. Своим темно-ореховым цветом это лицо напоминало причудливую фигуру на носу корабля, высеченную из грубого дерева. Одет он был в синюю саржевую куртку, в красные штаны, выпачканные на коленях дегтем, чистые серые шерстяные чулки, грубые сапоги с тупыми носками и большими стальными пряжками. Рядом с ним на толстой дубовой дубине колыхалась сильно пострадавшая от непогоды шляпа, обшитая серебряным галуном. Седые волосы были собраны назад в короткую жесткую косу, а на поношенном кожаном поясе болтался нож с медной рукояткой.