— Ѣдешь, ѣдешь, а все будто на одномъ мѣстѣ стоишь, ворчалъ онъ, погоняя лошаденку. — Все та же степь, та же мертвечина окрестъ тебя. Поганый край. Не будь здѣсь моей любушки дорогой, во вѣки не заглянулъ бы я въ эту землю треклятую.
Изрѣдка попадались всаднику встрѣчные изъ города. Шли пѣшеходы, двигались обозы, громыхали телѣги, скрипѣли арбы; то плелась съ телѣгой въ дугѣ и оглобляхъ худая сивка или гнѣдко, то волы, наклонивъ будто злобно и упрямо свои рогатые лбы, лѣниво шагали съ возомъ, мѣрно качая на шеяхъ деревянное ярмо… То важно, съ глуповатой гордостью, выступали горбатые верблюды съ длинными изогнутыми шеями, съ отвислыми губами, съ выпуклыми и добрыми глазами, а за ними нестерпимо визжала, будто завывая на всю степь, немазанная арба. Изрѣдка попадались всадники, то казаки въ лохматыхъ шапкахъ, то персы въ остроконечныхъ колпакахъ изъ черной мерлушки, то калмыки или башкиры. Иногда встрѣчалась длинная крытая фура, тройкой и четверкой, и въ ней сидѣла цѣлая семья спутниковъ, родомъ армянъ или родомъ грековъ. По всѣмъ этимъ встрѣчнымъ трудно было бы рѣшить, въ какихъ предѣлахъ міра находишься — въ Азіи или въ Европѣ, въ православной землѣ, въ магометовой или въ иной какой…
— Ишь, сторона какая… Диковина сторона. Пестрая! — бормоталъ верховой молодецъ и прибавилъ шутливо: — конецъ свѣту здѣсь!
Вскорѣ въ глазахъ молодого малаго зачернѣлось что-то вдали и стало рости и расширяться… Это и былъ городъ, въ который онъ ѣхалъ, и изъ котораго всѣ двигались ему навстрѣчу: и персы, и русскіе и татарва. За этимъ городомъ чернѣли, какъ громадный частоколъ, ряды мачтъ корабельныхъ и растилалось, далеко расходясь во всѣ края, свѣтлое и ровное, зеркаломъ лежащее море, на которомъ сіяли разсѣянные по синевѣ бѣлые паруса… Наконецъ, глазъ могъ уже различать слободы, прилегающія къ каменному городу, его высокую зубчатую стѣну, на подобіе Московскаго кремля, а за ней куполы и кресты храмовъ Божьихъ. Но около тяжелыхъ колоколенъ съ золотыми крестами тянулись и тонкіе, высокіе минареты съ серпами мечетей мусульманскихъ.
Черезъ часъ всадникъ въѣзжалъ уже въ городъ, и на улицахъ встрѣтила его еще пущая пестрота одеждъ и лицъ, а кругомъ раздавался говоръ на всѣхъ, казалось, языкахъ, какія только существуютъ на бѣломъ свѣтѣ.
Дѣйствительно, направо и налѣво, верхомъ и пѣшкомъ, въ телѣгахъ и арбахъ, въ фурахъ и на дрогахъ, сновали и громко говорили всѣ языцы земные — русскіе, персы, турки, калмыки, хивинцы, греки, ногайцы, нѣмцы, армяне… Пестрота и разнообразіе одежды обывателей производили еще болѣе странное впечатлѣніе, чѣмъ ихъ говоръ. Рѣчь инородцевъ звучала еще для русскаго слуха болѣе или менѣе одинаково, но одежды тѣхъ же инородцевъ разнились между собой совершенно.