— Пожалѣй меня, Пудя… Отойди. Вѣдь сплетни начнутся… Донесутъ… И опять мнѣ страдать.
— Ну, хорошо, хорошо… Съ меня довольно… Я повидался съ тобой. Съ меня достаточно…
— Переходи на ту сторону улицы, пожалуйста переходи. Когда ты пришелъ въ Петербургъ, безумный? Безумный и несчастный!
— Вчера, Еленушка.
— Ахъ, въ какомъ ты ужасномъ видѣ! Переходи, переходи на ту сторону… А я ужъ пойду обратно домой, чтобъ сплетенъ не было, чтобъ видѣли, что я домой… Вотъ тебѣ рубль, возьми… Только не пей больше, Пудя, не пей. Ты опять пьянъ.
— Подъ такой звѣздой родился.
Она полѣзла въ карманъ, вынула оттуда рубль, сунула Пуду Чубыкину въ руку и почти побѣжала къ дому, гдѣ жила, и бросилась подъ ворота.
А на противоположной сторонѣ улицы на тротуарѣ вышедшіе изъ лавокъ приказчики смѣялись, когда Чубыкинъ переходилъ къ нимъ.
— Молодецъ, Пудъ! Мачиху поддѣлъ. Покажи- ка, сколько она тебѣ дала?
— Мер-р-рзавцы! — закричалъ на нихъ Чубыкинъ. — Чего вы гогочете? Надъ чѣмъ смѣетесь? Вы душу, душу мою не жалѣете! Надъ ней глумитесь! Ее терзаете! Вы знаете, что это за женщина для меня, и надо мной смѣетесь.
— Вовсе не смѣемся, а говоримъ, что ловко поймалъ, ловко подстрѣлилъ, — сказалъ кто-то изъ приказчиковъ въ свое оправданіе.
— Любовь моя! Любовь! И изъ-за нея погибаю! — вопилъ пьянымъ голосомъ Чубыкинъ.
— На пятачокъ, утеѣшься! Возьми… — протянулъ ему кто-то монету изъ толпы.
— Брысь! Прочь! Не надо мнѣ твоего подаянія, безсердечная тварь! — крикнулъ Чубыкинъ, заложилъ руку за бортъ пиджака и зашагалъ по тротуару, удаляясь отъ лавокъ.
На Невскомъ блистало уже электричество, когда Пудъ Чубыкинъ пришелъ къ Гостиному двору. Хмель у него изъ головы уже вывѣтрился, тянуло опять къ вину, но онъ удержался, сказавъ себѣ:
«Лучше-же я выпью въ компаніи съ лужскимъ кадетомъ, котораго обѣщалъ попотчивать, если хорошо настрѣляю. Какъ его? Поповичъ… Кутья». Онъ сталъ припоминать его фамилію. «Серапіонъ Скосыревъ», — вспомнилъ онъ.
Чубыкинъ шелъ, не торопясь. Въ карманѣ его побрякивало около двухъ рублей, капиталъ, какого у него давно уже не было. По дорогѣ на Невскій онъ сталъ заходить въ мелочныя лавочки за милостыней. Тамъ не отказывали, но давали только по копѣйкѣ или по полукопѣйкѣ, и вслѣдствіе такой малой подачки Чубыкинъ уже бросилъ заходить — онъ чувствовалъ себя достаточно богатымъ, ему и на вино, и на ночлегъ хватало. Въ карманахъ его пиджака лежали у него, кромѣ того, три черствыя полуторакопѣечныя булки, которыя ему подали въ булочныхъ. Выйдя на Невскій, Чубыкинъ изображалъ изъ себя уже прогуливающагося. Онъ останавливался передъ освѣщееными окнами магазиновъ и разсматривалъ выложенные и вывѣшанные на окнахъ товары. У оконъ магазиновъ прохожіе косились на него, сторонились, нѣкоторые придерживались даже за карманы, думая, не воръ-ли это карманникъ. Дабы разубѣдить въ противномъ, Чубыкинъ у двухъ-трехъ такихъ прохожихъ попросилъ на хлѣбъ и на ночлегъ. Одинъ порылся въ кошелькѣ и далъ гривенникъ, другой отказалъ, третій пригрозилъ городовымъ.