Он вдруг, ни с того ни с сего, громко, на всю палату сказал:
– А знаете, фрейлин доктор, в день, когда меня призвали, моя жена родила двух мальчиков. Попросил у начальства отсрочку, не дали, и так и ушел, их не увидев, – и заплакал.
И, постепенно один за другим, они стали делиться со мной своим прошлым. Но как мало среди этих рассказов было веселого, радостного.
Между тем, работа захватывала все больше. Обходы Фаины Александровны, ее клинические разборы, проводимые каждую среду, способствовали моей зрелости.
Скорее даже не зрелости, а способности думать более широко и углубленно. Этому помогал и доктор Кантак, внося в эти разборы много живого и интересного с теоретических позиций. В значительной степени помогало и мое все более углубляющееся знание немецкого.
Прекрасно помню, как в мой первый рабочий день, я завороженно слушала, как Фаина Александровна и доктор Кантак вели подобное обсуждение. Оба говорят на разных языках. Фаина Александровна знает несколько простых обиходных немецких слов, доктор Кантак – столько же русских. Латынь была единственной ниточкой, за которую они оба крепко держались. Не горячась, они спорили. Каждый аргументировал свою позицию, для присутствующих трудно воспринимаемую. А они прекрасно понимали друг друга.
Я вслушивалась в этот профессиональный разговор – речь шла о сложном предмете, недостаточности печени, – и думала о том, что такое возможно только в кругу крупных специалистов, каковыми они оба и были.
Заговорив по-немецки, я принесла большую пользу отделению. Теперь в подобном разговоре могли принимать участие все врачи корпуса. А я, переводя их научные споры, «умнела у себя на глазах». Знание языка расширило возможности моего общения с доктором Кантаком. Он стал изредка заходить в ординаторскую, когда я записывала истории болезни. Говорили о наших больных, он много рассказывал о личных наблюдениях, о своем учителе Мюллер-Зайферт. В ординаторской была трансляционная радиоточка. Я люблю работать под музыку. Однажды, когда вошел доктор Кантак, передавали песню Сольвейг. Он остановился и спросил: «Что это передают?» Я ответила. По выражению его лица я поняла, что это было не удовлетворение собственной любознательности, а маленький экзамен. Он был очень доволен, что я его выдержала. Мы заговорили о музыке. Однажды на своем столе я нашла три хиленькие ромашки – пучочек выглядел очень трогательно. Откуда они взялись? Ведь в Зоне даже травка была тощая.
Елатомцев, вопреки моему стремлению к хирургии, направил меня «на воспитание» к Фаине Александровне. Очень скоро я оценила его мудрое решение. Именно она открыла во мне чувство глубокого уважения к больному, умение сострадать, и как первую ответную реакцию – стремление помочь. Причем, Фаина Александровна никогда ничему не учила в общепринятом понимании этого слова. Она просто жила и действовала по определенным законам морали. Действовала так, потому что иначе не могла. Отдавала себя всю работе, больному человеку, кто бы он ни был, потому, что по иному не умела. У этого истока началась моя профессия, тернистый путь врача.