А Вальтеру уже не хватало трех уколов в сутки.
Наконец мы добрались до Кенигсберга.
Вспоминается когда-то прочитанное описание этого города: красота европейского стиля, улицы, застроенных изящными домами из красного кирпича.
Красоты города на мою долю не досталось – ее уничтожила война. А красный кирпич оказался в избытке.
Но, увы, – ни одного сохранившегося дома. Всюду, куда ни кинь взгляд – бесформенные кучи красного кирпича: маленькие, средние и громадные. В остатках разрушенных домов лишь угадывались очертания улиц и площадей. Картину разрушения дополняли удивительная тишина и запустение: ни людей, ни собак, ни машин.
Нас принимали в небольшом нетипично-скромном здании, уцелевшем на окраине города.
Эта последняя проверка была особенно тщательной.
Схема – стандартная.
Разговор со мной был более жестким, чем на предыдущих этапах. На мое утверждение, что угрожающих больных в эшелоне нет, руководитель группы, слегка повысив голос, повторил только что сказанное:
– Вы сами должны быть заинтересованными в соблюдении всех предосторожностей, поэтому я советую: пройдите еще раз по вагонам, оцените каждого больного критически. И всех, слышите, всех, кто вызовет хоть малейшее сомнение, оставьте здесь.
Я хотела возразить – он перебил меня и продолжил:
– Вы должны иметь в виду, что по Польше поезд идет трое суток без остановок.
Это был шок.
Собравши последние силенки, я как можно спокойнее произнесла:
– Я сегодня обошла все вагоны. Именно на основании этих данных я сообщила вам свое заключение.
– Смотрите! – сказал он с некоторой угрозой.
И мы расстались.
Отъезд эшелона предполагался на следующее утро.
Во второй половине дня, когда проверка была закончена и подписаны все документы, произошло событие громадной политической значимости.
В торжественной обстановке абсолютной тишины больным было объявлено, что, начиная с этого момента они перестали быть военнопленными. Теперь они свободные граждане освобожденной Германии.
Хорошо поставленный сильный, красивый баритон медленно произносил слова. Конец фразы он голосом поднял, как знамя. Речь кончилась, а казалось, что в сгустившейся тишине еще звучат последние слова.
Боже мой, что сталось с больными! Примерно через полчаса я повторно прошла по вагонам.
Это были совсем другие люди. Лежали только те, которые по своим физическим возможностям не могли встать. Остальные возбужденно двигались, жестикулировали, взволнованно говорили, перебивая друг друга. Некоторые плакали, не стыдясь и не вытирая слез. Казалось, что говорят все. В сонме множества голосов нельзя было разобрать слов, но это никого не смущало. По возбужденным лицам было ясно, что все всё понимают.