Горы, напуганные темнотой, будто сдвинулись, собираясь провести ночь друг подле друга. Складки, пригорки, ущелья, так ясно видные при дневном свете, будто провалились в тело гор. И стоят они, горы, мрачными тихими великанами, обведенные, как на плакате, одной жирной чертой.
Тишина — удивительная. Слышно даже, как вдали вздыхают лошади, неясными пятнами выделяясь на темной пахоте. Слышен однообразный звук удаляющейся телеги — это Тилгереш, напоив еще раз сеяльщиков чаем, спешит в деревню.
Ветерок, пробежав, исчезает, и тогда чувствуется зловещая неподвижность воздуха. Он влажен и свеж. Сунеру становится зябко. Сквозь прореху холодит колено. Сунер расстегивает фуфайку и запахивает ее поплотнее.
Эпишке, забравшись на сеялку, лежит на ящике с зерном и безостановочно бубнит:
— Хэ, можно подумать, что Эпишке ничего доброго не делает! Эпишке — хуже всех в деревне! Будто и не работает, как остальные. А кто в прошлую осень гонял отару в Бийск на мясокомбинат? Кто помогал, — это он обращается к Бёксе, — спасти зимой тысячу овечек? Разве не Эпишке? А теперь кто зерно возит? Опять Эпишке!..
— Да кто говорит, что вы хуже всех? — отзывается басом со своей сеялки Бёксе. — Только бахвалиться не нужно. Одно хорошее дело лодыря в передовика не превратит. Тысяча голов! А сколько из той тысячи пало? Чего же не скажете?
— А это уже не твое дело! — вспыхивает Эпишке. — Сколько потерял, столько и заплатил. Мой карман...
К сеялке Бёксе подходит Иван, садится рядом на подножку. Говорит Иван по-алтайски плохо, на ломаном-переломаном языке, но понять можно.
— Сюда пришел, у вас жить, все смотрел, — говорит он. — Русский Иван нет — яман, русской Маруськи нет — еще хуже яман. «Пропадать будем», — решил. Сено косили: на завтрак — мясо, на обед — мясо, на ужин — мясо. Капуста — нет, картошка — нет... Яман! А нынче на зиму сам лошадь резал — нет яман!
— Ээ-э, Иван вправду извелся у нас от мяса, — перебил Эпишке. — Это я с ним в самый первый раз и косил, кто же еще, думаете? Запрягли мы с ним кобылку Сыйтыпак. Погоняет. А она недавно ожеребилась, и где-то ее стригунок отстал... Приехали на место, значит, распрягли, Сыйтыпак как зачала рваться, ржать, бегать на аркане — звать его, значит, жеребенка-то. Сладу нет! Я ее и отпустил. Пускай, думаю, идет, ищет. Иван и спрашивает: «Слушай, дружка, а вечером, когда нам домой ехать, кобыла придет за нами или нет?» Ох-хи-хи, — заливается Эпишке.
Из выхлопной трубы трактора забили клочки дыма, Кемирчек включил фары, два желтых глаза. Сбавил обороты. Высунулся из кабины: