Ворча под нос, старик Абай поднимается с колен и, постукивая палкой, удаляется по пахоте. А Сунер вытягивается на земле, не сдерживая улыбки. Как хорошо! И не верится, что под тобой не жесткая вибрирующая подножка, а неподвижная теплая земля, от которой, правда, отдает изнутри тягучим холодком. Не прогрелась еще вся до конца.
Воздух чист и прозрачен до голубизны. Где-то — не разобрать — стрекочет трактор, как кузнечик. Хорошо лежать, распластав руки и ноги. Хорошо. Сунер и не замечает, как задремывает, пригретый теплыми солнечными лучами.
На этот раз Тилгереш появляется на своей кляче ровно в полдень. И обед у нее стоящий: тут и — не по весенней поре — жирная конина, и ячменный суп — кёчё, и белый хлеб к чаю. Аппетит у всех зверский. Но пыль не дает покоя. Не успел вовремя прикрыть чашку, как кёчё тут же затягивается темно-грязной пленкой.
Тилгереш бегает радостная, воинственно размахивая поварешкой.
— Ну, кому еще? Кто хочет добавки? Кёчё вышел такой наваристый! Ешьте, не жалко! Уж я так погоняла своего негодника, чтобы только не остыло. Поглядите, мой Чабдар точно выкупался. Сунер, давай твою миску! В такой пыли да на такой работе — не проголодаться?
— Нет, нет, хватит! — защищается Сунер, однако Тилгереш успевает плеснуть ему еще добрую половину половника.
— Ешь, Сунер. Ешь. Не стесняйся, — посмеивается Бёксе. — Шибко ты у нас худой. Сил нет, какой худой! Мясцо бери пожирней и лопай. Вот, смотри, как я, — говорит он, ловко срезая ножичком сало с грудинки, потом с холки, перемешивает все это и отправляет в рот. От удовольствия он причмокивает и тянет губы трубочкой.
Другие едят молча, сосредоточенно. Некогда и словом перемолвиться. Слышно торопливое звяканье ложек о миски. Кто-то шмыгает, пыхтит, кто-то с хрустом разжевывает хрящик. Проголодались все здорово. И от съеденной пищи, как бы наливаясь, краснеют лица, лоснятся от пота. И чем разгоряченней они выглядят, тем заметнее снижается темп еды, гасятся звуки — медленнее, реже, глуше. Первым отваливается Кемирчек. Он шумно отдувается, словно после тяжелой загонки, смахивает пот с лица и жирные руки вытирает о голенища кирзовых сапог.
— Что-то нынче и кукушки не слышно. А, люди?
— Как не слышно? — удивляется старик Абай. — Где были твои уши?
— Где, где? На тракторе! И ночью, и днем...
Старый Абай раскуривает свою длинную трубку, неспешно разглаживает редкую бороденку.
— Тут ночью проснулся, как толкнул кто. Открыл глаза, а вот на том месте, где сидит Эпишке, чудится, кто-то стоит. Вроде бы человек. Сердце у меня так и подскочило. Спрашиваю: «Ты — кто?» Молчит. «Ты плоть или душа?» — опять говорю. Не отвечает. Присмотрелся получше: тьфу! — пусто, нет никого. Э-э, думаю, вот оно как! И черти-то нынче какие-то другие стали. Не то что в старину... Тогда это бесовское племя было смелее, нахальнее. Схватили бы они тебя под руки и с песнями, плясками, хороводами затащили бы бог знает куда. И всю ночь с тобой куролесили бы, ей-ей! И арака у них есть. Своя. Ну в точь, как у нас, только гнильцой отдает. Придешь в себя, когда петухи уже закричат. Со мной раза два такое случалось. Глаза раскроешь, и душа в пятки уйдет: оказывается, сидишь на самой макушке горы Куяган. Как туда попал? Ничего не помнишь. А в руках — лошадиный помет. Вместо пиалы, значит. Ох и похмелье от этой чертенячьей араки! Врагу не пожелаю...